Ряд противоречий в письмах и известиях, как официальных, так и частных, не давали возможности судить о действительном положении войск и края. Из Петербурга невозможно было видеть, что делается на Кавказе, кто прав, Ермолов или Паскевич, и какие действительно приняты меры к скорейшему открытию кампании. Точность этих сведений могла быть доставлена только самым доверенным лицом, и император решил отправить в Тифлис начальника Главного штаба, барона Дибича, и в помощь ему назначил впоследствии флигель-адъютанта полковника Адлерберга
[1002]. Оба они были весьма близки государю, и на донесения их он мог вполне положиться.
При этом император писал Ермолову
[1003]: «По важности военных обстоятельств в Грузии и Персии, и дабы иметь, с одной стороны, самые подробные и вернейшие сведения о положении дел и всех приуготовительных мерах, и, с другой, усилить и ускорить оные кратчайшим личным сношением с вами, отправлю я в Грузию начальника главного штаба моего, объяснив ему подробно о предположениях моих и уполномочивал его на все меры, дабы привести в точное и безотлагательное исполнение данных ему от меня личных наставлений».
В начале февраля Дибич выехал из Петербурга и на пути старался узнавать от проезжающих о том, что делается в Грузии. Допрашиваемые подтверждали о несогласии, существующем между генералами Ермоловым и Паскевичем, и что первый, «по-видимому, не скрывает даже между подчиненными неудовольствия своего, происходящего наиболее от присылки генерала Паскевича, в коем он видит себе соперника»
[1004].
Провиантский комиссионер Аверкович и председатель ставропольского областного правления барон Розен говорили Дибичу, что в Закавказье нет вовсе ни провианта, ни фуража; что в Донском казачьем полку много лошадей пало, в конно-артиллерийской роте №13 они сильно истощены, а в Крымском пехотном полку выпущены в поле на подножный корм. Подъезжая к городу Ставрополю, Дибич встретил хоперских казаков в «довольно исправном виде»; в Ставрополе нашел управление «в желаемом виде» точно так же, как учебную команду, собранную из полков 22-й пехотной дивизии и казаков Кубанского, Черноморского и Донского полков.
Император остался очень доволен этими первыми сведениями. «Письмо ваше, – писал он
[1005], – любезный Иван Иванович, получил я третьего дня вечером и весьма благодарю за поспешность, с которою едете, и за сообщенные известия. Дай Бог, чтобы я скоро получил уведомление о счастливом прибытии в Тифлис, и что все не так плохо, как, к несчастью, кажется по сведениям, которые оттуда доходят. Я уже не знаю чему верить, и жду, чтобы окончательно судить из вашего донесения… Рапорты Паскевича насчет состояния кавалерии и артиллерии меня крайне беспокоят, и я любопытен слышать твое мнение».
14 февраля, на другой день по прибытии в Ставрополь, генерал-адъютант барон Дибич принимал представлявшихся, ординарцев и вестовых. Начальник Главного штаба заметил управляющему комиссариатскою комиссиею, что сукна нехороши, и остался недоволен артиллерийскими ординарцами, говоря, что нечисто одеты и дурно выправлены. «После того стали представляться армейские, – говорит очевидец
[1006], – в старых, истертых мундирах и с неровным, трепетным шагом. Мы думали тут услышать целую бурю, но они не удостоились слова, кроме угрозы на бровях». Проверяя затем донесение Паскевича, барон Дибич обратился к известному ему лично подполковнику Радожицкому
[1007] и спросил: почему он, будучи сам 21-й артиллерийской бригады, командует 22-ю бригадою?
– Настоящий командир, полковник Коцарев, – отвечал спрошенный, – сначала командовал отрядами, потом рапортуется больным, и меня здесь удерживают четвертый год для командования бригадою.
– Артиллерия, – заметил Дибич, – всегда была лучшею частью армии во всех отношениях, а здесь я вижу противное.
– После вступления моего в командование я стараюсь довести все до возможного совершенства; но прежде этого не могло быть по той причине, что с давнего времени артиллерия находилась беспрерывно в походах за Кубанью и в Кабарде, так что некогда было заниматься ни обмундированием людей, ни выправкою.
– В заграничной с французами кампании войска были всегда хорошо одеты.
– Тогда в продолжение мира и перемирия имели время приготовиться.
– Что вы мне говорите! – вскричал генерал. – Вам не было времени вычистить мундиры? Дурно, сударь, дурно! И если вы стали делать отговорки, тем хуже. Я буду свидетельствовать государю, чтобы вас отрешить от командования.
Спустя несколько часов, за обедом, Дибич спросил того же Радожицкого:
– Бывает ли у вас практическое ученье?
– Всегда, – отвечал он, – подразумевая действия против горцев, потому что часто случается действовать по неприятелю, и черкесы столько уважают нашу артиллерию, что не осмеливаются даже по три и по четыре человека съезжаться вместе на известном расстоянии…
– Может быть, потому, что они боятся, а не потому, чтобы цельно стреляли, – прервал Дибич.
– Они потому и боятся, что цельно в них стреляют из пушек, о чем могут засвидетельствовать все бывшие за Кубанью.
– Начальство об этом лучше знает! – сказал Дибич, покраснев и засверкав глазами.
В тот же день он донес императору о дурном состоянии артиллерии, прибавляя, что на обратном пути он посмотрит практическую стрельбу, «и если и в сей части окажется оная столь же мало исправною, то подполковник Радожицкий достоин будет того, чтобы отрешить его от команды»
[1008].
По пути к Тифлису Дибич осматривал войска и нашел их в удовлетворительном состоянии, «а дух войск и усердие их, – доносил он
[1009], – отвечают совершенно желанию вашего величества».
