Обещания эти соблазняли Мустафу, и вскоре после возвращения муллы был отправлен другой посланный, с заявлением, что и хан Карабагский намерен также перейти на сторону Персии.
Оба владельца распускали слух о поражении русских войск и бегстве их к Тифлису. Приняв к себе Селима, бывшего хана Шекинского, Мустафа предоставил в его пользование несколько имений, дал ему войско, с которым тот, вторгнувшись в Шекинское ханство, разорил многие селения и забрал из ям разный хлеб
[439]. Тормасов требовал, чтобы Мустафа не радел неприятелям России, и писал как ему, так и хану Карабахскому, чтобы они оставили свои замыслы и прекратили сношения с Персиею.
«Людей, коих вы для сего употребляли, – писал главнокомандующий ханам, – я знаю имена, состояние и звание; знаю и то даже, где они находятся, а потому дела их по заслугам получат свое возмездие. Будьте уверены, что я, имея средство из самой Персии получать верные сведения о поступках и связях каждого, кто входит с неприятелем в непозволительные сношения, знаю их намерения, почему каждый шаг мной примечается, и уже открыл я многое. Но единственно благорасположение мое к вам и надежда, что вы после сего будете иметь ко мне более доверия и теперешние свои поступки потщитесь загладить усердием своим к его императорскому величеству, убедили меня, в ожидании на сие вашего объяснения, остановиться всеподданнейшим донесением моим о всем том, что мне известно и чему я имею доказательства.
Итак, дружески предваряю вас быть осторожным и советую, откинув всякую неприязненную мысль или надежду, чтобы могло что-либо укрыться от бдительного надзора, отныне навсегда заняться единственно усердием к службе государя императора и тем, чтобы доказать на опыте преданность свою к Всероссийской империи, ибо в противном случае не думаю, чтобы вам завидна была участь изменника Селима, ветреного Ших-Али и других навлекших на себя справедливый гнев могущественнейшего нашего государя императора»
[440].
Письмо это оказало некоторое действие, и оба владельца, надев на себя новую маску, стали заявлять о своей преданности России. Мустафа хан Ширванский писал даже, что подозрение главнокомандующего считает для себя обидным, и просил дать ему какое-либо поручение. Тормасов отвечал, что если хан хочет доказать свою преданность, то употребит все меры к тому, чтобы поймать или изгнать Ших-Али и обеспечить Кубинскую провинцию от его вторжений. Мустафа, конечно, мало думал об исполнении такого поручения, не выставлял конницы и не прекращал своих сношений с Селим-ханом.
Ввиду предстоявших военных действий и малого числа войск Тормасов не мог прямо в глаза назвать хана изменником и, по необходимости, принужден был показывать вид, что считает его человеком преданным России. Главнокомандующему известно было, что Мустафа ведет, по-прежнему, переписку с персиянами и, не принимая никаких предосторожностей от вторжения неприятеля, собирает своих подданных в безопасные места. Ходили почти достоверные слухи, что в случае успеха персиян было условлено, что Аббас-Мирза остановится у старой Шемахи, и тогда Мустафа присоединится к нему со всем своим ополчением. Рассчитывая на возможность подобного обстоятельства, ширванский хан заготовлял для продовольствия персидских войск провиант, неподалеку от старой Шемахи, в селении Матрасах, и сам укреплялся на Фит-Даге. К последнему, по его словам, он прибегал потому будто бы, что опасался преследования Тормасова.
Уезжая из Аскарана, по случаю прекращения переговоров с Персиею, главнокомандующий приглашал на свидание Мустафу, которого ни разу не видал и с которым желал познакомиться. Мустафа отговорился болезнью и не приехал. Тогда Тормасов, в виде любезности, выразил сожаление и обещал при случае сам посетить хана на Фит-Даге, где он находился. Мустафа принял это за угрозу явиться к нему с войсками, сделался недоверчив и приступил к укреплению своей резиденции.
При таких отношениях ширванского хана к русскому правительству трудно было рассчитывать на его содействие нашим войскам. Еще менее можно было ожидать того же от Мегти-Кули-хана Карабагского. Облагодетельствованный нашим правительством, Мегти не сохранил к нему преданности, но и не заслужил любви своих подвластных. По подговорам Абул-Фетха, жители, из ненависти к хану, целыми селениями оставляли ханство и переходили в пределы Персии.
«Ежели Мегти-Кули-хан, – доносил полковник Асеев, – останется в беспечности высочайше вверенного ему ханства и не будет сам разведывать о неблагонамеренных карабащах и не станет брать своих осторожностей, нельзя положиться на верность карабащев, при вступлении войск персидских в Карабаг»
[441].
Отсутствие наблюдательных отрядов и совершенная бездеятельность Мегти-Кули-хана дозволяли персиянам вторгаться в наши пределы и производить безнаказанно грабежи и разбои. Небольшие партии их достигали до Шах-Булага и опустошали селения по рекам Тертеру и Куре. На требование, чтобы Мегти собрал свою конницу, он отвечал, что более 500 человек выставить не может и что не он, а русские должны защищать его владение. Занимаясь исключительно семейными раздорами и преследованием людей ему ненавистных, Мегти весьма мало думал о защите своих подвластных от грабежа персидских мародеров и до июня месяца успел собрать только 70 человек весьма плохой и никуда не годной конницы.
Главнокомандующий укорял хана в том, что он не заботится о себе, тогда как Россия прервала переговоры с Персией собственно из-за того, чтобы утвердить за ханом все те земли, «кои хотя вам и принадлежат, – писал Тормасов, – но по слабости и от упущения вашего не повиновались требованиям вашим и не давали податей»
[442].
Подати и неправильная их раскладка были поводом к несогласиям, существовавшим между членами ханского дома и причиною ненависти народа. Живя в Аскарани, Тормасов присмотрелся к порядкам, существовавшим в Карабагском ханстве, и, получая весьма частые жалобы на произвол и несправедливость хана, признал необходимым, для лучшего устройства дел, составить особый комитет, в который назначил генералов Портнягина и Небольсина, полковника Асеева и правителя своей канцелярии, надворного советника Могилевского. Комитету поручено сделать основательное постановление в раскладке податей и повинностей и соразмерить их с числом домов, принадлежащих собственно хаву, его родственникам и другим владельцам, находившимся в зависимости хана.
«Тогда не только следующее в казну, – писал Тормасов, – но и доставление на войско провианта и дров не встретит более тех отговорок и отклонений от повинностей, кои доселе безнаказанно происходили, ибо после сего постановления все следующие повинности, при невыполнении оных в определенный срок, будут с кого бы то ни было взысканы при содействии войск, которое полковник Асеев окажет при всяком справедливом требовании. Между тем, когда каждый из платящих повинности будет известен об определительном количестве, причитающемся на его часть, и сделает равную и безобидную раскладку на подвластные ему семейства, то народ при сем порядке почувствует большое для себя облегчение и каждый будет знать свою обязанность»
[443].
