В средине партии, кроме двух тулумбасистов, мечется как полоумный из стороны в сторону шиит, с надетой на голове четырехгранной призмой.
Призма эта, составленная из нескольких зеркал и оканчивающаяся сверху пирамидой, увешана ярких цветов шелковыми платками и шалями, но значение ее в этой церемонии неизвестно. Тулумбасисты учащают удары в турецкие барабаны, и все, под такт их и медных тарелок, учащают подпрыгивание. Толпа постепенно разгорячается и приходит в исступление.
– Шах Хусейн, вай Гассан! – кричат одни.
– Ага имам, ага имам! – произносят другие.
– Али джап, Али джап! – кричат третьи.
Между рядами прыгающих снуют мальчики, взрослые и старики, бьющие себя в грудь немилосердно. Три-четыре человека, одетые арлекинами, своими комичными движениями потешают публику, а музыканты неистово колотят в турецкие барабаны, медные тарелки и другие инструменты туземной музыки.
Каждая из таких партий должна обойти весь город или селение и побывать непременно в тех местах, где живут почетные лица. Если случится, что одна партия встретится с другою, то движения в обоих учащаются, прыжки увеличиваются, все потрясают своим оружием и еще более воспламеняются.
– Сейдар-гейдар (государь идет)! – кричит толпа, как бы готовая на защиту своего имама.
Пляшущие впадают в страшную экзальтацию и увлекаются до того, что не сознают своего положения и не чувствуют своей усталости; пот течет с них градом, они захлебываются, и самое дыхание их превращается в свист и шипение.
«Кроме того, – говорит очевидец, – они отдают друг другу честь; этот салют выражается уменьем ловко, не прерывая цепи, свернуться в круг и пропустить вперед гостей или партию другого околотка. Все партии посещают непременно те дома, где в течение года был покойник. Дом, которому сделана эта честь, высылает, по состоянию, деньги и сахар».
Среди самого разгара беснования раздается где-нибудь голос муллы, остававшегося до сих пор праздным зрителем людского развлечения. Сохраняя до времени глубокое молчание, мулла держит в руках большое черное знамя с жестяным наконечником, изображающим кисть руки – то изображение руки, отрубленной у Хусейна. С первым воззванием и звуками его песни все смолкает и все останавливаются как вкопанные. Заунывная священная песнь муллы одна лишь оглашает тихий ночной воздух. Последние слова муллы вся толпа повторяет в один голос и снова принимается за беснование.
– Вай Хусейн! Шах Хусейн! – слышатся повсюду возгласы, от частого и скорого повторения сливаемые в два слова: – Вах-сей! Шахсей!
Без рубах, в одних шароварах, с открытыми бритыми головами, украшенными клочками волос на висках, шииты доходят здесь до такой степени самозабвения и фанатизма, что бьют себя изо всей силы кулаками в грудь, палками, а иногда и кинжалами по голове. Дикое выражение лиц, освещаемых довольно ярким светом мангалов и факелов, представляет поражающее действие для глаза непривычного к таким картинам.
Дня за два до окончания праздника устраивается несколько гробов в воспоминание убиения Хусейна, брата его Гассана и детей. В день смерти Хусейна гробы эти убирают, самым затейливым образом, дорогими шалями, парчами, золотом и даже зеркалами, и носят их по улицам с приличным торжеством и пением. По краям гроба становится по одному певцу, которые поют стихи из Корана, и заунывная песнь их, как далекое эхо, жалобно носится в беснующейся толпе.
В Кубе и Шуше это исполняется несколько иначе. В Кубе, посреди улицы, во главе каждой партии, старики и пожилые шииты, рыдая, несут на своих плечах и головах носилки, на которых положена одежда Али, а возле нее посажен живой ворон, изображающий собою того ворона, который, по преданию, слетел на останки Али, но не дотронулся до них. За носилками несут тяжеловесный и больших размеров тах-тараван — крытые носилки. Он раззолочен и украшен разноцветной фольгой, парчой, бархатом, мишурою, зеркалами и унизан червонцами, которых иногда бывает на паланкине тысячи на четыре. В тах-тараване сидит девочка в одном из отделений и два мальчика в другом. Девочка, рыдая, рвет на себе волосы, а мальчики, в чалме и плаще, какой носят муллы, читают Коран. Перед паланкином идет толпа, повторяющая слова одного грамотея, читающего какой-то исписанный лоскут бумаги, а позади него молодой шиит ведет под уздцы богато убранного коня, на котором лежит кто-то, не шевелясь, в продолжение всей церемонии. Лежащий изображает собою одного из убитых родственников Хусейна. Ноги его в стременах богатого азиатского седла, а сам он лежит на лошади, ухватившись за гриву; на нем надета хорошая черная чуха, за поясом пара пистолетов с серебряной отделкой, а с боку шашка.
Такое шествие направляется к соседнему обществу, и потом, обойдя несколько магалов, возвращается на свое место. Вечером по городу опять носятся паланкины, но уже не блестящие, а траурные, и сопровождающие их правоверные не истязают себя, а следуют за ними со свечами и поют стихи из Корана.
В Шуше носят несколько тах-тараванов. Обыкновенно за передним, белого цвета, ведут белую лошадь, а за нею несут зеленый тах-тараван, в котором сидит женщина над телом убитого имама Хусейна; она рыдает и рвет на себе волосы. За зеленым тах-тараваном несут на носилках льва, которого изображает мальчик, одетый в телячью шкуру. Он все время стонет, стоя на коленях и беспрестанно отбивая поклоны. Лев – олицетворение того предания, по которому зверь этот, бросившийся на тело Али, отступил, начал плакать и молиться. В 1864 году в Шушу была привезена на праздник из Персии настоящая львица, которая, участвуя в процессии без цепей, сохранила спокойствие, соответствующее торжеству, и тем дала повод муллам толковать правоверным, что причиною тому святость изображения одежд пророка. Перед львом иногда лежит сабля имама Хусейна, а на ней сидит пара голубей, защищавших его кровь от насекомых. За львом следует гробница Хусейна, убранная червонцами, парчой и шалями. Потом несут тело сына Хусейна; подарки его невесте на блестящих подносах; в тах-тараване несут группу девиц, посланных навстречу молодой жене сына Хусейна. Девушки поют молитвы и рвут на себе волосы.
В некоторых городах подобная процессия бывает очень длинна, и участвующие в ней олицетворяют различные исторические личности. Так, часто за девушками едет главнокомандующий Иезидовыми войсками, одетый в красную чуху, с седой подвязанной бородой, в стальном шлеме с забралом. Позади его служитель ведет двух пленных, привязанных за шею веревкой, – это два родственника Хусейна. Далее едет в арбе Иезид и посланник, одетый в обыкновенное татарское платье, но с круглой шляпой, сшитой из ситца; его волосы заплетены в мелкие косы и распущены по лицу.
Перед Иезидом и поланником стоит блюдо с пловом. За Иезидом арба везет виселицу, едут верхами жены, дети и служители имама, и, наконец, верблюды, которые везут имущество Хусейна.
Шествие замыкают горнисты, барабанщики, а иногда и полный хор военной музыки, наигрывающий то сигналы, то тревогу, то похоронный марш.
Смотря на эту процессию, каждый шиит еще больше увлекается и доходит до самоистязания. Женщины также принимают участие в процессии и, следуя по обеим сторонам ее, ударяют себя в обнаженную грудь, царапают лицо, рвут свои волосы, и в самоистязании редко уступают мужчинам. Последние, обнаженные до пояса, рубят себя кинжалом или шашкой по телу и голове. Кровь струится по лицу, а на голове их в живые раны бывают воткнуты стрелы из тонкого, заостренного камыша. Еще более ужасное зрелище готовится впереди. «Две тысячи человек, – говорит очевидец, – с бритыми и израненными головами, в белых длинных саванах, густо запятнанных, или скорее залитых кровью, проходили мимо нас в две линии, обращенные лицом к лицу. Взявшись левой рукой за пояс соседа, в правой держа обнаженную шашку, они подпрыгивали с ноги на ногу, как в ночных плясках, но тише и плавнее, при криках: «Шахсей! Вахсей!»
