Что ж от того рождается? Одна только беспредельная злоба и раздор, а тем самым ни интересам нашим, ниже подданным желаемой пользы не приходит. Я думаю, что всяк, кто только незазорную свою совесть поставит над собой судьей, тот беспрекословно признаться должен, что примечание наше о сем праведно есть. Бог един сердцеведец ведает, сколь мы прилежим о благополучии нашего любезного отечества, и поистине сказать, ничто нас столь не утешает, как цветущее благосостояние оного, так что в нашем благоденствии и всех наших верноподданных поставляем мы собственное наше благоденствие, а прямое наше удовольствие в праведном и нелицемерном от вас происходящем суде, тишине и в спокойствии от того наших подданных. Вы сами довольно знаете, сколь полезно, не только между первыми членами в государстве, но и между средними и самыми малыми людьми к правлению дел доброе согласие, столь напротиву того вредно и разорительно государству раздор, вражда и несогласие. О сем излишне приводить на память многие доказательства, но всякий благоразумный может видеть почти бесчисленные примеры в древней и новой историях, какие от того происходили вредные следствия, а наипаче у греков. А наконец можно и сие упомянуть, что раздор и несогласие между первейшими людьми ежечасно, сколь бы терпелив и милосерд государь ни был, подвигнут его на гнев, ваши ж несогласия наносят многим беспокойство и тягость.
Не последняя причина и сия к несогласию, что некоторые порочат дела других, хотя б они и полезны были, для того только, что не ими сделаны, хотя сами, однако ж, их никогда не сильны сделать. Но в таком случае здраво рассудить должно, что не все люди равные таланты имеют. Один одарен натурой больше, а другой несравненно меньше, и для того при всяком обстоятельстве надлежит каждому себя умеривать и с благопристойностью последовать без всякого упорства и суесловия здравому рассудку, а через то достигнуть полезного предприятия.
Итако мы, изъяснив довольно нашу волю и мысли, в заключение сего нашим словом объявляем, что ничего нам приятнее не может быть, когда мы увидим, что раздор, вражда и вкоренившаяся до сего ненависть совсем истребится, а вместо того к утешению нашему и всеобщему восстановится любовь и согласие, единодушное старание о пользе любезного нам отечества. В чем да поможет и укрепит Всевышняя десница».
Пожелания и приказания императрицы оставались неисполненными. Сенат затягивал дела, и скорого правосудия добиться было трудно. Чтобы дождаться решения самого ничтожного дела, надо было «много крючковатого писать, довольно бумаги и денег тратить, стряпчего нанять, и взять терпение на год-другой, буде не станет это дело переводиться с места на место»
[453].
Были люди, считавшие более удобным обратиться с просьбой к императрице, чем в Сенат. Жена прапорщика Ватавина просила императрицу пожаловать мужа ее, бывшего в Костроме воеводским товарищем, в коллежские асессоры. «Я просила господ сенаторов, – писала она
[454], – да все отходят смешками. У Александра Борисовича [Куракина] дважды была и толку не нашла. У князя Никиты Юрьевича [Трубецкого] была, и он сказал: как же, сударыня, быть, есть его старее. А нам что нужды: они не просят, а мы просим. А князь Иван Васильевич [Долгорукий?] рад душой, да одному нельзя. А вчерась Петра Ивановича [графа Шувалова] просила, только он гневается, и я испужалась и просьбы своей не докончила. А мне без ранга и мужу моему показаться нельзя. А Александр Борисович затеял новое, чтоб я сама в Сенат пошла, а я и дверей не знаю, да и солдаты не пустят».
Несложное дело белогородского помещика Бахирева с разграбившим его имение сержантом Григорием Сединым тянулось 14 лет; дело Державина с прапорщиком Дмитриевым по картежной игре продолжалось 12 лет; дело Бахтиных, разграбивших в Брянском уезде имение помещика Тютчева, тянулось с 1768 по 1799 год, т. е. 31 год
[455]. Делом сибирского генерал-губернатора Якоби 2-й департамент Сената занимался более семи лет, оставя прочие дела и собираясь два раза: поутру и после обеда. Экстракт из дела, составленный Сенатом, состоял из 3000 листов. Откуда такая медленность? Добрынин говорит, что десятая часть чиновников служила с пользой, десятая могла быть терпима, а остальные восемь десятых никуда не годились. На службу смотрели как на материальное обеспечение, средство к наживе и обогащению, а польза общественная оставлялась в стороне, и о ней никто не думал. «Я от лености, – говорит с горькой насмешкой Н.И. Новиков
[456], – никакой еще службы по сие время не избрал, ибо всякая служба несходна с моей склонностью. Военная кажется мне очень беспокойной и угнетающей человечество: она нужна и без нее никак не можно обойтись; она почтенна, но она не по моим склонностям. Приказная хлопотлива: надлежит знать все пронырства, в делах употребляемые, чтобы не быть кем обмануту, и иметь смотрение за такими людьми, которые чаще и тверже всего говорят: дай за работу, а это очень трудно. И хотя она по сие время еще гораздо наживна, но однако же она не по моим склонностям. Придворная всех покойнее и была бы легче всех, ежели бы не надлежало знать наизусть притворства гораздо в высшей степени, нежели сколько должно знать ее актеру: тот притворно входит в разные страсти временно, а сей беспрестанно то же делает».
Смотря на старших своих собратий, среднее и мелкое чиновничество было также лениво, пренебрегало делами и пользовалось всяким случаем, чтобы сорвать и с истца, и с ответчика.
У мясника увели быка, но вор был скоро отыскан, и мясник, отправившись в канцелярию, бил челом секретарю с приложением двух крестовиков.
– Я, друг мой, не такой человек, – сказал он, – чтобы взятки брать, но полученные деньги опустил в карман.
Привели вора, но тот сунул секретарю империал. Секретарь стал допрашивать мясника по форме, т. е. о том, о чем не надобно, «и завел с ним такую материю, которой мужик не разумел». Мужик отвечал некстати, и тогда секретарь составил определение, что мясник «в речах своих замешался и решено его высечь за напрасное оклеветание своего ближнего». Мясник подал апелляцию. «Ежели он молод, лет двадцати не больше, – замечает «Адская почта», – то, может статься, дождется конца своего дела»
[457].
Таким образом, кто больше давал, тот и был прав. Впрочем, взятки не всегда помогали ускорению дела. Всякая жалоба на проволочку суда не имела последствий, и подьячие не боялись угроз.
– Изволь жаловаться, – говорили они, – а я скажу, что ты мне деньги давал, а за них наказание одно что шуту лихоимцу, что доброму человеку просителю.
Взятки брались через жен, метресс, при помощи карт, обедов и другими способами. Они назывались «акциденцией» и «барашком в бумажке».
Против взяток, или, как называли современники, «застарелой неправды», издавались указы, говорились проповеди еще Феофаном Прокоповичем, писались сатиры Кантемира, Сумарокова, Нахимова, комедия Капниста «Ябеда» и фон Визина, «письма, найденные по блаженной кончине надворного советника Взяткина».
