«Как Бог вынес из этой бездны, – говорил старик Н.А. Алферьев, – в которую мы погружались, я до сих пор постигнуть не могу. Кто поверит теперь, чтобы молодой человек, который не мог представить очевидного доказательства своей развращенности, был принимаем дурно или вовсе не принимаем в обществе своих товарищей и должен был ограничиться знакомством с одними пожилыми людьми; да и те иногда – прости им Господи – бывало, суются туда же! Кто не развратен был на деле, хвастал развратом и наклепывал на себя такие грехи, каким никогда и причастен быть не мог, а всему виной были праздность и французские учители. Да и как было не быть праздным? Молодой человек, записанный в пеленках в службу, в 20 лет имел уже чин майора и даже бригадира, выходил в отставку, имел достаточные доходы, жил барином привольно и заниматься, благодаря воспитанию, ничем не умел»
[372].
Молодой человек погрязал в пустоте, в праздной и бесцельной жизни. Он жил минутой, изо дня в день и ничем, кроме чувственных наслаждений, не увлекался. Хорошо поесть, рассеять скуку шатанием из дома в дом, поиграть в карты, посплетничать – вот вся цель, которую суждено было ему преследовать.
Проснувшись в полдень или немного позже, русский дворянин прошлого столетия намазывал свое лицо парижской мазью, из желания сделать свою кожу мягкой и нежной, натирался разными водами и кропил себя духами; потом набрасывал на себя «пудремай» и, не зная, куда девать время, проводил несколько часов за туалетом: чистил зубы, румянил губы, подсурмливал брови, налеплял на лицо мушки, причесывал и пудрил голову. Убрать голову, завить волосы букль в двадцать и более было дело нелегкое как для мужчин, так и для женщин, и французским парикмахерам платились большие деньги за прическу со вкусом. Пудра употреблялась разная, смотря по цвету волос: pondre grise, poudre blonde и белила. Туалет продолжался у иных, как, например, у князя Платона Зубова, так долго, что он принимал в это время доклады и просителей. Окончив туалет, франт садился в маленькую карету, рыскал по городу, бегал из дома в дом; в одной гостиной он сам собирал новости, в другой рассказывал их; в одном доме он насмехался над тем, что видел в другом, а в третьем прилыгал и рассказывал даже и то, чего не видал. Он говорил всегда важно, с достоинством, имея в кармане на всякий случай несколько дешевых эпиграмм
[373] и пересыпая свою речь иностранными словами.
Сумароков говорил, что правописание наше испортили подьячие, а язык иностранцы: немцы насыпали в него слов немецких, петиметры – французских, предки наши – татарских, педанты – латышских, переводчики Св. Писания – греческих. «Честолюбие возвратит нас когда-нибудь, – писал он, – с сего пути несомненного заблуждения; но язык наш толикой сей заражен язвой, что и теперь уже вычищать его трудно, а ежели сие мнимое обогащение еще несколько лет продлится, так с вершенного очищения не можно будет больше надеться. Сказывай о мне, что некогда немка московской немецкой слободы говорила: mein муж каш домой, stieg через забор und fiel ins грязь. Это смешно, да и это смешно: «я в дистракции и дезеснере, амаита моя сделала мне инфиделите, а я нурсюр против ривала своего буду ревенжироваться».
«Кто бывал допущен в русские искренние беседы, – говорит Винский
[374], – и имел возможность делать наблюдения, тот признается, что оные состоят по большей части из повествований. Десять и двенадцать человек обыкновенно слушают одного рассказчика». Разговор в деревнях вертится на хозяйстве и охоте, а в городах – тоже, с прибавлением городских новостей. «При рассказывании ссылки и поверки всегда бывают на бывалых; никогда ни на одну книгу ни один русский не ссылается и ни одного автора не именует. Дворянство почитает невежество своим правом. Человек со сведениями не только не уважается, но, можно сказать, обегается».
По словам фон Визина, лучшее препровождение в обществе состояло в богохулении и кощунстве: «В аристократии грубый материализм, сладострастие смешивались с атеизмом».
Белькур свидетельствует, что русские дамы, побывавшие в Париже, усвоили себе дурной тон французских модниц, дам полусвета (petites maitresses). «Хорошего же тона они не приобрели и весьма далеки от этой цели, как в отношении приятности разговора и ума, так и в отношении порядочности в обращении и в туалете». Наблюдательный француз говорит, что «как ни стараются они хорошо одеться, у них все выходит не складно. Три, четыре косынки, одетые без вкуса, делают их похожими на кормилиц, нарядившихся в детские пеленки. А те, что открывают грудь, переступают пределы приличия, так что парижанин принял бы их за женщин на содержании. И в самом деле, они имеют этот вид, стараются оглашать свои любовные похождения и содержать любовников на жалованье. Здесь открыто говорят, что такой-то господин живет в связи с такой-то дамой, рассказывают даже, что многие дамы больны вследствие своего разврата. К тому же они любят вино и крепкие напитки и много пьют их, подобно своим мужьям»
[375].
Как то, так и другое совершалось свободно, и, по свидетельству Новикова, дамы, занимавшие почетное положение в обществе, и притом богатые, не считали предосудительным продавать свою любовь за деньги и в одно и то же время принадлежать нескольким. Болотов говорит, что в последние годы царствования Екатерины II самовольные разводы, браки на близких родственницах, также от живых мужей и жен были весьма обыкновенны. Родители выдавали замуж дочерей за людей заведомо женатых, и духовенство поощряло разводы, за деньги, конечно. Тогда явилась мода, чтобы девушка выходила замуж побегом или была похищена. Такие поступки вызывали сочувствие, и являлись ходатаи за них у родителей, как мужчины, так и женщины. Многие специально занимались тем, что устраивали любовные интриги, помогали женам освобождаться от гнета мужей, девушкам убегать с любимым человеком, и затем мирили их с родителями. И.Ф. Лукин советовал своим детям, если захотят свататься, то избрать к тому людей доброго поведения и благонадежных. «С своей же стороны, – писал он
[376], – прилежно рассматривать глазами и ушами и отнюдь не скоро к решимости той приступать; всего важнее в сем случае узнавать или разведать нрав твоей судьбы, вид, обхождение, человечество, – чтоб сколько ни на есть было сходственно с твоим положением; также нужно и о детях несравненных помыслить; должно и все предпринять с точностью, а не на фальшивых иногда воображениях основываться и отнюдь не с тем жениться советую всякому, чтоб вскоре потом и разойтиться, как то в мире ныне совершается». Иван Бутурлин без развода разъехался с женой: она вышла замуж за Ушакова, а он женился на Мавре Афанасьевне и жили спокойно. Незаконные браки не признавались церковью, но незаконных детей усыновить было очень легко.
