– Мне бы только набрать человек триста казаков, – заметил Пугачев, – так и довольно бы было; мы пошли бы тогда прямо в городок.
Итак, после совещаний Пугачев и его спутники отправились на хутор Толкачева
[305], находившийся в 40 верстах от Усихи и в 100 верстах от Яицкого городка.
На месте бывшего стана остался один только старик Василий Плотников, для которого не было лошади. К нему, вскоре после отъезда Пугачева, приехал из Киргизских улусов посланный от Нуралы-хана. Кочуя в степи, всего в трех верстах от левого берега реки Яик, и узнав о появлении государя, Нуралы-хан, с целью убедиться в справедливости слухов и действительно ли появившийся есть истинный государь, отправил своего писаря, казанского татарина Забира, жившего прежде в Яицком городке и бежавшего в улусы при приближении к городку отряда генерала Фреймана. С Забиром были отправлены ханом, по восточному обычаю, в подарок Пугачеву: сабля, чакан (маленький топорик, оправленный серебром), бухарский шелковый халат и гнедая лошадь. Прибыв в аул Токай, находившийся в 25 верстах от реки Усихи, Забир просил яицкого казака (из туркмен) Уразгильда Аманова, бывавшего несколько раз у Пугачева, проводить его в стан самозванца. Прибыв на Усиху, они нашли там палатку, в которой жил Пугачев, пустой и расположились ночевать. Наутро они узнали от бродившего возле стана казака Василия Плотникова, что Пугачев и его спутники уехали вниз по реке Усихе. Едва только успели они оседлать лошадей, как в степи показалась команда, посланная из Яицкого городка в погоню за Пугачевым.
Доставленный Симонову казак Михайло Кожевников был подвергнут допросу, сначала отговаривался полным неведением, но под плетьми принужден был сказать правду. Допрос его записывали и дополняли часа четыре, а затем стали собирать команду. Назначив 30 человек казаков при двух сотниках и поручив их сержанту Долгополову, полковник Симонов отправил его на Усиху с приказанием захватить и привести в городок Пугачева и его сообщников. Долгополов с сотниками торопились исполнить приказание, но как до стана самозванца было далеко, то почти у половины казаков лошади пристали. Оставив их на дороге, Долгополов двинулся далее и видел, как Забир и Аманов ускакали в степь. В покинутом стане самозванца прибывшие нашли только казака Плотникова, который объявил, что самозванец еще накануне, со всеми бывшими при нем казаками, уехал вниз по реке Усихе.
– Много ли с самозванцем людей? – спрашивал Долгополов.
– Человек до ста будет, – отвечал Плотников.
Долгополову показалась цифра эта слишком преувеличенной, и он стал бить Плотникова плетью. Последний под ударами показывал, что у Пугачева только двенадцать человек казаков, а потом сказал, что при нем находится столько же татар.
– Изо всего видно, что их много, – говорил Долгополов сотникам, – и моей силы недостаточно, чтоб ударить на них.
Он решился остаться на месте и отправить нарочного к полковнику Симонову с просьбой прислать ему подкрепление, с которым он мог бы сделать поиск с полным успехом. Посланный с этой целью в Яицкий городок казак Тимин двое суток не возвращался. Долгополов стоял на Усихе в ожидании подкрепления, а Пугачев и его сообщники спокойно приводили в исполнение свое намерение
[306].
– Мы едем на хутор к Толкачеву, чтобы собирать казаков, – говорил Пугачев, обращаясь к Чике (Зарубину) и Ивану Почиталину, – а у нас нет ничего письменного, чтобы мы могли объявить народу. Ну-ка, Почиталин, напиши хорошенько.
Казаки одобрили мысль самозванца, и все остановились в поле; Почиталин слез с лошади и, расположившись на земле, принялся за работу. Никто не давал ему совета, и, пока составлялась желанная бумага, все стояли молча в отдалении. Кончив писать, Почиталин прочел вслух составленное им воззвание и заслужил всеобщее одобрение.
– Ты, брат Почиталин, горазд больно писать, – заметили казаки.
– Это манифест, – отвечал ободренный секретарь, – и вашему величеству необходимо подписать его.
– Нет, подпиши ты сам, а я до времени подписывать не буду. До самой Москвы мне подписывать невозможно, для того что не надобно мне казать свою руку, и есть в оном великая причина.
Почиталин подписал, и все тронулись в путь. Не доезжая до Толкачевых хуторов, Пугачев отправил вперед Почиталина с тем, чтоб он спросил Толкачевых, примут ли они гостей. Секретарь поскакал и скоро возвратился.
– Что, примут меня? – спросил Пугачев.
– Я только Петру Толкачеву объявил, – отвечал Почиталин, – что едет к вам на хутор государь, так примете ли его, на что он мне сказал: добро пожаловать, мы примем его с радостью.
Приехав около полуночи 15 сентября на хутор Михайлы Толкачева, самозванец и его спутники не застали дома хозяина, а нашли брата его Петра, которому Чика и объявил, что царь желает, чтобы к нему собрались все казаки, жившие в окрестностях.
– Поди же, Толкачев, – говорил Чика, – и скажи об этом своим соседям.
Петр Толкачев хоть и обещал исполнить просьбу, но Зарубин (Чика), не надеясь на его содействие, в ту же ночь отправил нескольких человек и пошел сам по хуторам созывать народ к дому Толкачева, причем всем говорил, что причина их призыва будет объявлена таким лицом, от которого зависит их благополучие.
К утру 16 сентября собралось человек 30–40, в числе которых были русские беглые, казаки и калмыки.
Те, которые пришли очень рано утром, успели пробраться в дом Толкачева и нашли Пугачева сидящим за столом, а возле него свиту, стоящую в отдалении.
– Опознайте меня, – говорил самозванец входящим, – и не думайте, что я умер. Вместо меня похоронили другого, а я одиннадцатый год странствую.
Пришедшие с любопытством смотрели на Пугачева и затем по приказанию Чики (Зарубина) и вместе с ним отправились на сборное место, где собирались казаки, не успевшие пробраться в хоромы Толкачева.
– Зачем ты нас созвал? – спрашивали собравшиеся Чику. – И кто с тобой незнакомый нам человек?
– Братцы, – отвечал Чика, – нам свет открылся, государь, третий император Петр Федорович с нами присутствует.
С удивлением слушали собравшиеся речь Чики и с почтением встретили Пугачева, вошедшего в средину толпы.
– Я ваш истинный государь, – говорил он, – послужите мне верой и правдой, и за то жалую вас рекой Яиком, с вершины до устья, жалую морями, травами, денежным жалованьем, хлебом, свинцом, порохом и всей вольностью. Я знаю, что вы всем обижены, что вас лишают привилегий и истребляют вашу вольность. Бог за мою прямую к нему старую веру вручает мне царство по-прежнему, и я намерен восстановить вашу вольность и дать вам благоденствие. Я вас не оставлю, и вы будете у меня первые люди.
