– Решилась, батюшка, тем, – отвечал Шигаев, – что из нас человек со сто пересечены кнутом и плетьми и разосланы в ссылку, а некоторым вырваны и ноздри, но, слава богу, я с четырьмя человеками, бывшими в Петербурге челобитчиками, от милостивой государыни помилованы и остались без наказания.
– Как же быть-то, детушки, – говорил Пугачев, – потерпите, я вот и сам двенадцать лет шатался по свету и терпел много нужды, был холоден и голоден, и мало ли где я был: в Царьграде, во Иерусалиме, в Некрасовщине, в Польше и на Дону.
– Ах, батюшка, – сказал Пугачеву Шигаев, указывая на приближавшихся Чику и Мясникова, – я боюсь этого вора, Чику, он у нас человек причинный, того и гляди, что разболтает: дела мы не сделаем, а хлопот наведем, так не лучше ли нам спрятаться от него в кусты?
Пугачев, конечно, тотчас же согласился, и они, отойдя сажен пятьдесят от своего стана, скрылись в камышах. Караваев опять остался один у телеги и стал прятать арбузы и яблоки, выложенные для угощения самозванца на постланный на траве вместо скатерти платок.
– Где же государь? – спрашивал Чика, – нам сказали, что он у вас.
– Здесь нет, надо спросить на умете, – отвечал Караваев.
Чика отправился на умет, но там ему сказали, что Пугачев точно уехал с Караваевым.
– Вот бездельники, – ворчал Чика, – не скажут правду, а ты взад и вперед езди. Чего вы таитесь от меня, я буду здесь ожидать до ночи и отсюда не поеду, пока не увижу.
– Слушай, Чика, – говорил Караваев, – буде правду сказать, так мы тебя опасаемся; побожись, что ты ничего дурного с нами не сделаешь, так мы тебе его покажем.
Чика побожился.
– Ну, слезай с лошади, – говорил Караваев, – да привяжи ее.
Чика слез, а Караваев достал образ и поставил его на телеге.
– Помолись-ка, брат, Богу, – говорил Караваев, – да поклянись пред образом, чтобы никому об этом не сказывать, а без этого я тебе мало верю.
Зарубин (Чика), а за ним и Мясников поклялись, что все будет сохранено ими в совершенной тайне, и тогда Караваев закричал: «Максим, выходи». Шигаев и Пугачев вышли из камышей.
– Здравствуйте, войско Яицкое, – приветствовал Пугачев прибывших. – Доселе отцы ваши и деды в Москву и Петербург к монархам ездили, а ныне монарх к вам сам приехал.
Прижавшиеся к телеге Мясников и Чика низко поклонились Пугачеву.
– Не кланяйтесь, детушки, а заступитесь за меня. Вы пришли сюда, чтобы видеть государя Петра Федоровича, а я и есть тот, кого вы ищете и теперь своими глазами видите. По ненависти бояр я лишен был царства, долго странствовал, а теперь хочу по-прежнему вступить на престол: примете ли вы меня к себе и возьмете ли на свои руки?
– Рады, батюшка, тебе служить, – отвечали казаки.
Караваев разостлал на земле платок, достал из телеги арбузы, и все присутствующие принялись за трапезу. Пугачев сидел на траве, возле него стоял Шигаев, Караваев занимался угощением, а Чика и Мясников, не смея сесть в присутствии государя, зашли по другую сторону телеги и присели на колесо. К этому обществу присоединился и Афанасий Чучков, пришедший из умета.
– Так-то, детушки, – говорил Пугачев, – еще Бог велел по двенадцатилетнем странствовании свидеться с вами: много претерпел я в это время бедности…
– Ну что, батюшка, о прошедшем много разговаривать, – перебил Караваев, – предъяви-ка ты нам лучше свои царские знаки.
– Раб ты мой, а повелеваешь мной, – сказал смело Пугачев и посмотрел сердито на Караваева.
– Батюшка, – заметил Шигаев? – наше дело казачье, не прогневайся, что мы говорить-то хорошо не умеем.
– Разве вы сомневаетесь во мне, – проговорил с горячностью Пугачев и схватил нож, лежавший у арбуза, чтобы разрезать им ворот рубашки, но Караваев остановил его.
– Зачем, батюшка, портить рубашку, – сказал он, – вы бы лучше ее скинули.
Предложение это взволновало Пугачева настолько, что он изменился в лице; ему не хотелось показывать казакам свою битую спину.
– Нет, – сказал он строго, – не подобает вам, простым людям, видеть все мое тело, – и, разрезав ворот рубашки, обнажил свою грудь. – Кто же из вас знает царские знаки? – спросил он с сердцем.
– Мы не знаем, надежа-государь, – послышались голоса, – наше дело казачье, и мы никогда их не видывали.
– Так вот знайте же! – И он указал на свою грудь.
На груди на левой стороне было два пятна от заросших ран да на правой одно. Знаки эти подействовали на казаков, а Мясникова «такой страх обуял, что ноги и руки затряслись». Один только Зарубин сохранил сомнение. «Видя Пугачева, – показывал он впоследствии, – думал я и рассуждал сам с собой, что ему государем быть нельзя, а какой-нибудь простой человек, а притом замечал на нем приметы, сказанные от Харчева, то хотя и находил оные по словам сходными, но думал, что это только потому, что Харчеву он, конечно, знаком». Сомнение Зарубина было настолько сильно, что он решился в присутствии Пугачева разъяснить себе недоразумение.
– Как же на нем платье казацкое? – спрашивал Зарубин Караваева. – Он с бородой и острижен по-казацки.
– Он нарочно так себя прикрывает, – отвечал, улыбаясь, Караваев, – чтоб его не признали; нарочно и бороду отрастил.
Ободренный словами Караваева, Пугачев решился выдержать свою роль до конца.
– Так вот, други мои, – говорил он, – видывали ли вы когда-нибудь знаки на простых людях?
– Нет, надежа-государь, не видывали, – отвечали казаки.
– А вот примечайте, друзья мои, как царей узнают, – говорил Пугачев, отодвигая волосы на левом виске.
Казаки заметили на указанном месте как бы пятно от золотухи, но какой был именно знак, разглядеть не могли.
– Что это там, батюшка, – спрашивал Шигаев, раздвигая волосы Пугачева, – орел, что ли?
– Нет, друг мой, – отвечал Пугачев, – это царский герб.
– Все цари с таким знаком родятся или это после Божиим изволением делается?
– Не ваше это дело, мои други, простым людям этого ведать не подобает.
После этих слов казаки все как бы оробели и не посмели более никаких вопросов ему делать.
– Теперь верим, – говорили они, – и признаем в вас великого государя Петра Федоровича.
– Ну, когда признаете меня за государя, так обещайтесь за все Яицкое войско мне не изменять и никому в руки живого не отдавать. Напротив того, и я дам клятву любить вас и жаловать. Сберегите меня, детушки. Если Господь допустит меня в свое место (на царство), так я вас не забуду и буду жаловать как первые монархи. Я сам вижу, что вы, бедные, обижены и разорены, потерпите до времени.
– Хотя мы все, казаки, пропадем, – отвечал Шигаев, – но вас, батюшка, не выдадим, а буде не удастся, так выведем тебя на степь и пустим, а в руки не отдадим.
