Щолоков не решился просить более, но при свидании с Пугачевым, желая избежать докучливых просьб, обнадежил его, что губернатору и секретарю о нем сказано.
– Секретарю-то обещал ли ты? – спрашивал Пугачев.
– Я ему двадцать рублей обещал, – сказал Щолоков, – обманывая Пугачева и желая отделаться от него.
Последние слова давали Пугачеву надежду при содействии секретаря избавиться от неволи
[249]. Желая определить, насколько он может считать секретаря своим покровителем, Пугачев заявил, что наложенные на него кандалы очень тяжелы, что они обломили ему руки и ноги, и просил дозволения снять их. Секретарь потребовал к себе арестанта, и «как его привели, то не говорил с ним ни слова и, только сидя за столом, на него поглядывал».
Пугачев принял это за участие и с своей стороны стал просить секретаря облегчить его участь.
– Пожалуйста, постарайтесь о моей свободе, – говорил он, – а вашей милости Щолоков отдаст двадцать рублей, которые обещал.
– Ступай в свое место, – ответил сердито секретарь и махнул рукой.
Арестанта отвели опять в «черную», но вскоре он снова заявил, что болен, и просил снять с него кандалы. Содержатель арестантов Лузин отправился в губернскую канцелярию спросить разрешения у Абрамова.
– Пугачев болен, – говорил Лузин, – так не снять ли с него ручные кандалы?
– По определению губернатора, – отвечал Абрамов, – велено его содержать в одних ножных кандалах, почему если он болен, то ручные кандалы снять с него можно, а впрочем, как хотите.
Капитан Лузин приказал снять с Пугачева кандалы и положить ему на ноги только легкие железа. Все шло, по-видимому, весьма удовлетворительно для колодника, и обстоятельства складывались так, что положение Пугачева с каждым днем улучшалось. Просидев в «черных тюрьмах» до второй половины марта 1773 года, Пугачев вместе с прочими арестантами был переведен на тюремный двор, так как по ветхости дома губернаторской канцелярии решено было его перестроить. На тюремном дворе колодники пользовались относительно большей свободой, как это видно из инструкции, данной караульным офицерам.
«Понеже, – сказано в этой инструкции
[250], – вступаемые в казанскую губернскую канцелярию колодники до окончательного о них решения перед сим содержались под губернской канцелярией в черных тюрьмах, а как ныне каменную канцелярию за ветхостью, к построению вместо оной новой, начали ломать, а колодников, кроме тюремного двора, содержать негде и как в том тюремном дворе прежде колодники содержались единственно только те, кои следуют в ссылку в Сибирь и оным производятся кормовые деньги, а в мир их для прошения милостивы отпускать не велено. Выше объявленным же содержащимся по делам колодникам кормовых денег не производилось, того ради, по указу ее императорского величества и по резолюции его высокопревосходительства г. генерал-поручика и казанского губернатора Якова Ларионовича фон Брандта с товарищи, велено всех содержащихся теперь в Казанской губернской канцелярии колодников, для содержания, отослать на тюремный двор. Находящемуся при оном караульному офицеру дать письменный приказ и велеть оных колодников, отделя от каторжных, содержать в особливой казарме и для прошения милостины отпускать за пристойным караулом на связках в мир, подтверди притом накрепко, чтобы под видом оных тех колодников, коим деньги производятся, отнюдь в мир отпускаемо не было».
Пугачев не принадлежал к этой последней категории, так как в списке, при котором он 27 марта был приведен вместе с другими арестантами на тюремный двор, было написано: «казак безызвестный Емельян Иванов по губернаторской экспедиции». Такая отметка в списке была сделана в ожидании решения участи Пугачева на представление губернатора, полагавшего бить его кнутом и сослать в Сибирь. Императрица 6 мая приказала наказать Пугачева плетьми и послать, «как бродягу и привыкшего к праздной и продерзостной жизни, в город Пелым, где употреблять его в казенную работу такую, какая случиться может, давая за то ему в пропитание по три копейки на день».
10 мая князь Вяземский, письмом на имя казанского губернатора, сообщил высочайшее повеление, но пока оно достигло по назначению, преступника не было уже в Казани.
Получив с переводом на тюремный двор относительно большую свободу и право ходить в город, Пугачев воспользовался этим в самых широких размерах и понемногу приготовил для себя все средства к побегу. Чтобы лучше ознакомиться с топографией города, он чаще других ходил на Арское поле, куда водили арестантов на работу, а оставаясь в тюрьме, старался показаться набожным, был скромен и послушен. Арестанты любили Пугачева, но особенно близок к нему был бывший купец пригорода Алата
[251] Парфен Дружинин
[252].
Однажды, сидя в остроге, Пугачев и Дружинин были поражены ужасным видом проведенного мимо них, только что наказанного кнутом за смертоубийство, колодника Новоселова.
– Что, брат Емелька, – говорил Дружинин, – того и смотри, что и нас с тобой также выведут да пороть станут.
– Что же делать, – отвечал Пугачев, – чем переменить?.. Разве бежать отсюда.
– Да как же бежать-то и куда?
– А вот как бежать: нас для работы гоняют на Арское поле, а теперь в реке полая вода, так, когда караул будет не велик, сядем мы с тобой в судно, да и были таковы…
– Ну а куда же мы побежим?
– Прямехонько выедем на Иргиз, – отвечал Пугачев.
Дружинин согласился и решился воспользоваться тем, что к нему допускали в острог для свидания 17-летнего сына Филимона и жену Домну Степанову, поселившуюся в Казани и проживавшую в разных семействах родственников
[253], преимущественно же у свояка Дружинина, священника Благовещенского собора Ивана Ефимова. Объявив им о своем намерении бежать из острога, Дружинин поручил сыну купить лодку, и хотя последний исполнил приказание отца, но арестанты не могли найти удобного случая к побегу, а между тем вода в реке спала и намерение их осталось неисполненным. Желания вырваться на волю и избежать наказания были, конечно, настолько сильны, что Пугачев и Дружинин стали изыскивать средства, как бы бежать сухим путем.
