Находя, что оренбургские дела «худым поведением Кара более испорчены, нежели поправлены», императрица приказала исключить его из службы, «ибо, – писала она князю Волконскому
[838], – в нужное время не надобно, чтобы больной и трус занимал место и получал жалованья».
«Рапорты ваши из Казани, – писала Военная коллегия генерал-майору Кару
[839], – исправно в коллегии получены и ее императорскому величеству всеподданнейше представлены были. Ее императорское величество высочайше усматривая из оных, что в самое то время, когда предстал подвиг должному вашему к службе усердию и мужеству, когда высочайшей ее доверенности надобно вам было соответствовать ревностью своей к отечеству, и когда не насилие только некоторое здоровью своему сделать обязывали вас долг и присяга, но в случае неизбежности не щадить и живота своего, вы, о болезненном себе сказавши припадке, оставили самим вам известной важности пост, сдали тотчас порученную вам команду и самовольно от оной удалились.
По такой слабости духа, в персоне звания вашего примером для подчиненных своих быть долженствующей, и не находит ее императорское величество прочности в вас к ее службе, высочайше повелевая Военной коллегии из оной вас уволить и дать вам апшид».
Кар был уволен. Чрезвычайные обстоятельства вызвали наказание за поступок, который при других условиях считался делом весьма обычным. Самовольная отлучка начальника от вверенного ему отряда, конечно, должна считаться преступлением с точки зрения военной дисциплины, но не только в те, а и в позднейшие времена подобные отлучки практиковались нередко, никому не казались странными, и ни наказаний, ни даже выговоров не вызывали. Уезжая в Казань и далее, генерал-майор Кар вывел отряд из опасного положения и не слагал с себя ни ответственности, ни возложенной на него обязанности. Очутившись лицом к лицу с неприятелем, он видел истинное положение дел, не имел основания презирать врага, как презирали его в Петербурге и не считал возможным с ничтожными силами ему данными исполнить инструкцию Военной коллегии, требовавшей, чтоб он старался «как самого Пугачева, так и злодейскую его шайку переловить».
Зная из опытов прошедших войн, как трудно самым лучшим войскам, предводимым гениальными полководцами, иметь дело с народной войной, нельзя обвинять Кара в бездеятельности или трусости, но необходимо сказать, что полуторатысячному отряду без кавалерии и самого разнохарактерного состава трудно было не только переловить, но и разогнать толпу, состоявшую из нескольких тысяч человек, преимущественно конных. Кар понимал, что окружен со всех сторон враждебным населением и в каждом простолюдине должен был видеть пугачевца. Он видел, что в Петербурге высшие правительственные лица были совершенно незнакомы с особенностями Заволжского края и вовсе не понимали тех важных и серьезных последствий, которые могли произойти от распространения волнений. Он просил о скорейшем подкреплении его войсками, но президент Военной коллегии граф Захар Григорьевич Чернышев, ограничившись первыми сделанными распоряжениями, успокоился и не оказывал никакой помощи. Он не послал в помощь Кару ни одного солдата даже и тогда, когда ему указывали на необходимость отправления кавалерии. «По мнению моему, – писал князь Волконский
[840], – надо туда конницы побольше, а на тамошних надеяться нельзя и употреблять их не надо; они все к злодею перебегут, будучи заражены». Граф Чернышев отвечал, что он признает это мнение основательным, «в чем теперь, – говорил он, – и упражняюсь». Но упражнения эти были слишком медленны, и Чернышев был более погружен в политические интриги, чем заботился о внутренних делах и о более добросовестном исполнении обязанности президента Военной коллегии. Делая распоряжения, он не имел времени узнать, насколько исполняются отдаваемые им приказания. Так, отправленные из Петербурга два орудия, дойдя только до Москвы, остались без колес и лафетов, которые рассыпались. Чтобы не задерживать дальнейшее их отправление, князь Волконский приказал положить орудия на сани и отправил в таком виде в Казань. Он принужден был снабдить сопровождавшего их офицера прогонными деньгами и порохом, так как ни того ни другого в Петербурге отпущено не было
[841].
Видя бездеятельность коллегии, генерал-майор Кар просил помощи у казанского губернатора, а генерал-поручик фон Брандт, как сам не имевший никаких средств, писал о том же в Москву князю Волконскому. Последний 23 ноября отправил в Казань 200 человек пехоты и сам остался только с таким гарнизоном, который необходим был для содержания самых важных караулов. Князь Волконский опасался, что тех сил, которые были даны Кару, будет недостаточно для подавления восстания. «Я думаю, – писал он императрице
[842], – весьма б надобно нарочитый корпус целыми полками туда отправить, чтоб скорым разрушением бунтовщиков сие зло до дальнейшего распространения не допустить».
Всякое промедление в отправлении войск обходилось дорого, и каждая минута подрывала правительственную власть в самом ее корне. Восстановление этой власти возможно было только при самых энергических мерах и при силе, превосходящей средства мятежников. Но за Волгой не было других войск, кроме гарнизонных, неподвижных и никуда не годных батальонов, а отправленные подкрепления могли прибыть на место действий лишь в январе 1774 года. Зачем они посылались? Если правительство смотрело на Пугачева как на простого разбойника и поручало Кару переловить его шайку, то подкрепления эти должны были опоздать и не могли принять участия в ловле. Если же восстание в глазах президента Военной коллегии было делом серьезным, то более чем странно дозволение развиваться мятежу до января месяца, то есть до сосредоточения войск в руках начальника, посланного усмирить волнение и уничтожить беспорядки в крае. До сосредоточения своих сил Кару приходилось, по его выражению, маячить или, другими словами, оставаться в бездействии и издали смотреть, как мятеж будет распространяться все шире и шире. Такое положение было тяжело и невозможно для человека энергичного, каким был Кар, и понятно, что он решился ехать в Петербург, чтоб рассеять ложный взгляд на совершающиеся события и сколь возможно скорее усилить свои боевые средства. Мало знакомый с действительным ходом бунта, Пушкин, говоря об отъезде Кара, голословно обвиняет его в трусости, называет Пугачева презренным и, подобно современникам, силы его ничтожными. На самом деле Кара следует упрекнуть не в трусости, а в отсутствии сознания, что при тогдашнем положении внутренних и внешних дел появление его в Петербурге будет крайне неприятно. В столице тщательно скрывали все, что могло, хотя временно, ослабить уверенность в величии и силе России, а следовательно, и то, что происходило под Оренбургом. Приезжающих курьеров приводили прямо в Сенат, где допрашивали, что видели и слышали, а затем обязывали подпиской, что ни слова и никому рассказывать не будут. Понятно, что при таких условиях, лишь только 25 ноября было получено письмо, в котором Кар выражал желание приехать в Петербург, его участь была уже решена. «Кару не суще удачно было, – писала в этот день императрица С.М. Козьмину
[843], – он был окружен, людей немалое число потерял; у злодея, сказывают, 70 пушек. Я посылаю Бибикова с тремя полками. Кар, потеряв трамонтан [сбившись с толку], сюда скачет».
