В тот же день Овчинников представил приехавшего самозванцу.
«Коль скоро взглянул на злодея, – показывал впоследствии Перфильев, – то в сердце кольнуло, что не государь он, а какой ни есть простой мужик, однако ж поклонился злодею в ноги».
– Откуда ты? – спросил Пугачев.
– Из Петербурга, – отвечал Перфильев.
– Зачем ты был в Петербурге?
– Я, батюшка, для войсковой просьбы туда ездил, да не дождавшись резолюции, прослыша про ваше величество, что вы здесь, оставя просьбу свою, бежал сюда к вам и хочу служить вашему величеству верою и правдою.
– Полно, так ли, – заметил Пугачев, – не шпионничать ли пришел и не подослали ли тебя меня извести?
– Нет, ваше величество, я, право, отнюдь против вас не имею никакого злого намерения, сохрани меня Господи! А приехал, чтоб усердно вам служить.
– Ну, когда это правда, так служи мне, как и другие ваши казаки служат, и я тебя не оставлю.
По возвращении Перфильева Овчинников спрашивал его: сказал ли он Пугачеву, зачем прислан.
– Нет, не сказал.
– Так поди же скажи, а то как проведает помимо меня, тебе хуже будет.
На другой день Перфильев опять отправился к самозванцу.
– Что скажешь? – спросил Пугачев.
– Виноват я пред вами, – говорил Перфильев, кланяясь в ноги, – что вчера вам правды не сказал и от вас ее утаил.
– Бог простит, коли винишься, но скажи, что от меня утаил?
– Я был в Петербурге, и оттуда государыня послала меня на Яик и велела все яицкое войско уговаривать, чтоб оно от тебя отстало, пришло бы в повиновение ее величеству, а тебя бы связали и привезли в Петербург.
– Ну вот, ведь я угадал вчера, что ты прислан со злым намерением, – сказал самозванец. – Но я не боюсь ничего и думаю, что мне никто дурного не сделает.
– Я с тем и на Яик ездил, – продолжал Перфильев, – и об оном Симонову рассказал. Симонов меня сюда, а товарища моего, который со мной из Петербурга приехал, к Толкачеву послал уговаривать казаков. Но я этого, так и товарищ мой делать не хотим, и сохрани меня Бог! Я никак не думал сие против вас делать, а желаю служить вам верно.
– Поди и служи, – сказал Пугачев, – вот ужо я с теми, которые тебя послали, расправлюсь. А что про меня говорят?
– Да бог знает, батюшка, слыхал в кабаках от черни, да и то не въявь, а тихонько говорят, что явился около Оренбурга император Петр III и берет города и крепости…
– Это правда, – перебил его Пугачев, – ты сам видишь, сколько взято крепостей, а народу у меня как песку. Дай сроку, будет время, и к ним в Петербург заберемся, моих рук не минуют. Я знаю, что вся чернь меня с радостью везде примет, лишь только услышит. Теперь в Петербурге вам просить уже нечего, мы и без просьбы с ними разделаемся. Что говорят про меня бояре в Петербурге?
– Бояре меж собою шушукаются, и собираются они, да и государыня ехать за море.
Пугачев улыбнулся; он знал, что Перфильев врет.
– Ну, бояре-то таковские, – заметил самозванец, – а государыне-то зачем ехать – я не помню ее грубостей, пусть бы только она пошла в монастырь. Каков Павел Петрович?
– Хорош и велик; он уже обручен.
– На ком?
– На какой-то из немецкой земли принцессе, и зовут ее Наталья Алексеевна.
Пугачев сделал вид, будто крайне обрадован этим известием, напоил Перфильева допьяна, подарил ему кармазинный красный кафтан, тринадцать рублей денег и своего серого коня.
«После сего, – показывал Перфильев
[809], – ни одного казака уже не склонял, да и из сердца своего все объявленное от графа Орлова повеление истребил, а только думал и старался о том, чтобы показать злодею услугу, а через то и быть большим человеком».
Воспользовавшись прибытием Перфильева, самозванец и его сообщники стали распускать слух, что в Берду приехал из Петербурга посланный с известием, что цесаревич Павел Петрович идет навстречу к своему отцу с большим войском и тремя генералами. Спустя несколько дней, а именно 9 декабря, Пугачев с толпой тысячи в две подошел к Оренбургу, чтобы показать Перфильева тем яицким казакам, которые знали о посылке его в Петербург, находились в крепости и остались верными правительству.
Выехав вперед, Перфильев намерен был войти в переговоры с казаками, собравшимися на валу.
– Угадываете ли вы, казаки, – кричал он, – кто я?
– Мы видим, что ты казак, – отвечали из крепости, – но кто ты таков – не знаем.
– Я Перфильев, был в Петербурге и прислан оттуда к вам от Павла Петровича с тем, чтобы вы шли и служили его величеству Петру Федоровичу.
– Коли ты подлинно прислан с этим от Павла Петровича, так покажи нам руки его хотя одну строчку, и тогда мы тотчас все пойдем.
– На что вам строчка? – кричал Перфильев. – Я сам все письмо.
Казаки не поверили; в одну из куч было пущено ядро из крепости, и толпа мятежников возвратилась в лагерь без всякого успеха
[810], а в Оренбурге в этот день было получено известие, что Кар отступил по новомосковской дороге
[811], и, следовательно, рассчитывать на его помощь было нечего.
Рейнсдорп принужден был теперь сознаться, как опрометчиво поступил он, отказавшись от содействия и помощи, предложенных ему Деколонгом. Оренбургский губернатор оправдывался тем, что «скорее им [генерал-майорам Кару и Фрейману] с войсками, нежели сибирскому корпусу прибыть сюда уповал. Только к крайнему моему сожалению, – прибавлял он
[812], – реченных генерал-майоров не только поныне сюда дождаться, но по неоднократным моим чрез нарочных предложениям и уведомления от них получить не могу, где они и в каком состоянии находятся. По причине чего, будучи со мнением вашего превосходительства весьма согласен, прошу для содействия здешним войскам корпус под предводительством генерал-майора Станиславского или кого другого отправить сюда весь совокупно, ибо отправление раздробленное подвергается крайнему предосуждению».
Сообщая Деколонгу, что город Оренбург крайне нуждается в продовольствии и что запасов может хватить не более как на месяц, Рейнсдорп просил заготовить провиант в Исетской провинции и прислать его с отрядом Станиславского.
Почти поголовное восстание башкирцев, их грабежи и разорение русских селений лишили Деколонга всякой возможности оказать какую-либо помощь Оренбургу. Опасаясь за город Челябинск и екатеринбургские заводы, Деколонг принужден был прикрывать их и принять меры к их охранению. «Сверх того, – писал он
[813], – за сожжением башкирцами по линии почти всех редутов и по неимению подвод, по нынешнему зимнему холодному времени маршировать к Оренбургу между крепостями, совсем нежилыми местами, слишком по семидесяти верст должно с великим для солдат изнурением».
