Желая польстить яицким казакам, Пугачев говорил, что уничтожит Петербург и сделает Яицкий городок своей столицей, что велит «держать всем старую веру», запретит брить бороды и носить немецкое платье, «и будут, – говорил он, – все ходить в казачьем платье». С приближенными императрицы самозванец обещал поступить очень строго и беспощадно, так как, по его словам, они одни были причиной его скитальческой жизни.
– Я, – говорил Пугачев, – с церквей велел кресты снять те, которые сделаны крыжем, как на кирках бывает, а вместо их поставить настоящие кресты, как божественное писание повелевает, а бояре взвели на меня, будто я церкви обращал в кирки, чего у меня и в мыслях не бывало. Главная причина вот чем я им был не люб: многие молодые люди из бояр и середовичи [средних лет], бывало, еще при тетушке Елизавете Петровне, а потом и при мне, годные бы еще служить, взяв чин, пойдут в отставку, живут себе в деревне и разоряют бедных крестьян. Я стал таковых принуждать к службе и хотел отнять у них деревни, чтоб они служили на одном жалованье, а судей, которые дела судят неправедно и притесняют народ, наказывал и смерти хотел предавать. Вот за это и стали они копать подо мной яму, и когда я поехал по Неве-реке гулять в шлюпке, то они тут меня и заарестовали, показали на меня небылицу и заставили меня странствовать по свету, и где только я не был и какой нужды не претерпел!.. Да что об этом говорить много, вам самим вестимо; помните, как вы меня обрели: рубашка на мне гроша не стоила. Теперь, утвердясь на царстве, буду стараться, чтобы все было порядочно и народ отягощен не был. От дворян лучше все деревни отнять и определить им жалованье, хотя бы и большое. Вас же, яицких казаков, буду жаловать всякой вольностью и деньгами. Учредив так все порядочно, пойду воевать в другие земли – я ведь служивый человек, мне на одном месте не усидеть. Пойдем мы воевать по всем государствам, и мне во всем будет удача.
Так говорил Пугачев, стараясь возбудить к себе сочувствие, польстить самолюбию присутствующих и убедить их в том, что он истинный государь Петр Федорович. Те яицкие казаки, которые знали истинное происхождение Пугачева, старались помочь самозванцу и установили, чтобы все пленные солдаты при приближении Пугачева сами без приказания становились на колени и через то «многим мужикам делали уверение, что он подлинно царь»
[806].
– Вот, други мои, – говорил в таких случаях Пугачев окружающей его толпе, – эти господа служивые несколько раз видели меня, когда я царствовал, а потому и вы, мужики, должны увериться, что я есть подлинный царь, а не самозванец.
Солдатам дарили платье, деньги, лошадей, а толпа верила словам Пугачева, потому что хотелось верить, потому что будущее казалось лучше прошлого. Когда в начале блокады Оренбурга мятежники захватили шедшую из Петербурга почту и нашли в ней манифест императрицы, то Пугачев приказал прочесть его пред всем народом.
– Смотрите, пожалуй, – сказал он, – как они меня называют – Емельяном Пугачевым! Добро-де, до времени терпеть буду, а потом все узнают, что я истинный государь.
В другой раз, когда из крепости кричали, что он самозванец, Пугачев показывал вид, что на это не сердится.
– Что на них пенять! – говорил он. – Они, бедные, обмануты и почитают меня мертвым.
В Бердинской слободе жили праздно и весело. Это был вертеп разврата, пьянства и буйства всякого рода, Пугачев имел пять наложниц, в числе коих была и жена покойного Харлова, впоследствии повешенная по приказанию самого же Пугачева. Остальные – жены и дочери офицеров, захваченные по крепостям, были отданы на поругание сообщникам самозванца.
Почти ежедневные казни составляли общественное зрелище, и трупами несчастных были завалены все овраги, где мертвые тела валялись полураздетыми, нагими и не зарытыми в землю. Иногда Пугачев сам присутствовал при казнях и тогда выходил или выезжал из своего дворца в сопровождении своей гвардии. От нечего делать в Берде устраивались скачки, стрельба в цель или смотрели на пляску двух медведей, приведенных в подарок самозванцу заводскими мужиками. Будучи хорошим стрелком, Пугачев часто забавлялся стрельбой, пробивал кольчугу, набитую сеном, или на всем скаку попадал в шапку, поднятую на копьях
[807]. Присутствуя на скачках, самозванец высматривал лучших скакунов, отбирал их у своих сообщников и отправлял на свою конюшню, чтоб иметь в запасе на случай бегства. Мысль о возможности бегства не покидала самозванца, и он никогда не выезжал иначе как имея за собой пять или шесть хороших заводных лошадей. Отправляясь под Оренбург, Пугачев всегда переодевался в самое простое платье, чтоб его не узнали, и держался в стороне от выстрелов
[808].
Такова была обстановка в лагере самозванца, когда Перфильев и его спутники приехали в Берду. Перфильев тотчас же отправился к атаману Овчинникову.
– Зачем приехал? – спросил хозяин вошедшего гостя.
– Служить государю, – отвечал тот.
– Ты не сам приехал, а прислан, конечно, из Петербурга зачем ни есть, но неспроста.
– Будучи в Петербурге, я услышал про проявившегося здесь государя, бежал оттуда с тем, чтобы поступить к нему на службу.
– А как же ты, – спрашивал вкрадчиво Овчинников, – ушел оттуда, не окончив нашего войскового дела?
– Да нечего уже там поклоны-то терять, – отвечал Перфильев. – Ведь сам знаешь, что не скоро дождешься конца. Прослышав, что здесь государь, я рассудил, что лучше у него милости просить.
Последние слова возбудили в Овчинникове еще большее подозрение относительно приезда Перфильева. Какие милости просить будет, когда милости уже пожалованы государем войску? Кто уполномочивал его быть здесь ходатаем? Это такие вопросы, на которые и сам Перфильев не мог ответить. Он видел, что Овчинников не верит его словам, что его допрашивают, в нем сомневаются, и тогда он решился во всем признаться откровенно.
– Я прислан от графа Орлова, – говорил Перфильев, – вас, казаков, уговаривать, чтобы вы отстали от самозванца и его связали. Если казаки это сделают, то государыня обещает не только прощение, но и милость такую, чтоб остаться нам при старых обрядах.
– Слушай, Афанасий! Коли бы ты не был мне знаком, – говорил на это Овчинников, – и я бы тебя не любил, то тотчас бы сказал государю. Но мне жаль тебя; плюнь ты на все это и служи нашему батюшке верно. Он нам оказал уже милости: пожаловал нас водами и сенокосами, крестом и бородой и обещает нам еще жалованье – чего же больше. Он точный государь Петр III, мы довольно в сем уверены. Вольно же им называть его Пугачевым, пусть называют как хотят. Они скрывают прямое его название от простых людей, а на обещание их смотреть нечего, довольно мы от них потерпели. Теперь мы сами все в своих руках иметь будем; теперь, брат, мы сами резолюции делаем. Полно, перестань и не моги ты никому об этом [о поручении] сказывать; служи верно государю и скажи ему прямо, зачем сюда прислан.
