14 октября выпал первый снег, наступили морозы, и на реке Яик появились ледяные закраины; к утру 16-го числа снегу выпало столько, что начали ездить на санях. В такую погоду гарнизону тяжело становилось постоянно находиться на валу крепости, и необходимо было устроить закрытия для защитников. Рейнсдорп выслал 15 октября особые команды за лесом и лубками, для устройства землянок, и несколько сот подвод за сеном. Вылазка эта увенчалась полным успехом, и мятежники не оказали никакого препятствия, так как им самим приходилось плохо и они много терпели от стужи и непогоды. Мнимый государь их жил в калмыцкой кибитке, а все его сообщники валялись по степи ничем не прикрытые или прятались по кустам, спасаясь от холода. Опасаясь ропота и побегов, Пугачев 18 октября перешел от реки Яик к реке Сакмаре и, остановившись в пяти верстах от Оренбурга, между Бердинской слободой и Маячной горой, расположил часть своей толпы по домам и сараям, а для остальных начал строить землянки. Если бы Рейнсдорп в это время выслал из крепости отряд под предводительством энергичного начальника, он, конечно, мог бы разогнать толпу плохо вооруженную и не имевшую пристанища; но предыдущие неудачи заставили оренбургского губернатора быть осторожным и придавать силам самозванца гораздо большее значение, чем было на самом деле.
Рейнсдорп решился поджидать прибытия подкреплений, а Пугачев, пользуясь бездействием губернатора, принимал самые деятельные меры к усилению своей толпы.
В конце октября он отправил двух посланных, одного опять к башкирам, а другого к киргизам. При этом Кинзя Арсланов писал башкирскому старшине Аблаю Мурзагулову: «Желаемое нами от Бога дал Бог нам. От земли потерянный царь и великий государь Петр Федорович подлинный сам, клянусь тебе Богом, и сын его Павел Петрович с 72 тысячами донских казаков к нам приближается»
[680].
Рассылая свои воззвания, Пугачев не переставал тревожить Оренбург и в этом отношении выказал гораздо большую деятельность, чем губернатор. Начиная с 22 октября и по 4 ноября мятежники находились почти постоянно в виду города и вели перестрелку с гарнизоном. Пользуясь окружающими город местными закрытиями, неуничтоженными зданиями форштадта и даже Георгиевской церковью, Пугачев тайно по ночам подвозил свои орудия и высылал стрелков, которые с наступлением утра открывали огонь. Из крепости им отвечали тем же, и взаимная канонада продолжалась по нескольку часов, с малым, однако же, успехом для обеих сторон. Среди этой канонады одиночные всадники подъезжали к городскому валу и советовали гарнизону сдаться.
– Господа яицкие казаки, – кричал один из таких, – пора вам одуматься и служить государю Петру Федоровичу.
Другой из подъехавших звал стоявших на валу защитников к себе в гости и кричал: «У нашего батюшки вина много!»
– Приезжайте-ка вы к нам со своим царем обедать, – кричали с городского вала, – у нас в городе вина больше!
– Погодите, приедем, – отвечали мятежники, и действительно утром 27 октября Пугачев почти со всеми своими силами показался в виду города. По-видимому, он намерен был двинуться на штурм, но, видя, «что крепости он одолеть не мог и в крепость влезть было не можно»
[681], самозванец после первого отпора со стороны гарнизона приказал отступить.
– Не стану тратить людей, – говорил он, – а выморю город мором.
С этою целью самозванец ежедневно посылал небольшие партии тревожить жителей, перехватывать курьеров и уничтожать запасы. В ночь на 2 ноября мятежники построили вокруг города батареи и с рассветом открыли огонь, продолжавшийся целый день. Так как на этот раз батареи были устроены вблизи города, то неприятельские снаряды причинили некоторый вред: человек шесть обывателей было убито, семь ранено; два ядра попали внутрь губернаторских покоев, одно – в двери палатки, где хранилась денежная казна, другое – в стену дома Соляного управления, где была судейская камора, и наконец на двор дома Рычкова. Хотя результаты продолжительного бомбардирования были почти ничтожны, но, во-первых, стоили крепости 1788 снарядов, выпущенных в ответ на выстрелы мятежников, и, во-вторых, произвели сильное нравственное впечатление на жителей. Желая воспользоваться этим впечатлением и считая ядром защиты Оренбурга казаков яицких и оренбургских, Пугачев решил вновь войти с ними в сношение и предложить сдать город.
– Я намерен, – говорил он Падурову, – к городу послать казаков на переговорку, чтобы жители, не доводя себя до конечной погибели, сдались мне. Напиши-ка ты от себя к оренбургскому атаману Василию Могутову да к яицкому старшине Мартемьяну Бородину, чтоб они, если желают получить от меня за противность их прощение, уговаривали бы городских солдат и казаков, а равно губернатора и всех командиров сдать город и покориться мне в подданство. Ты их обнадежь, что я, право, ничего им не сделаю и прощу. Если же они не сдадутся и мне удастся штурмом город взять, то тогда я поступлю с ними безо всякой пощады. Ты уверяй их в тех письмах, что я точно Петр III, да опиши притом и мои приметы, вот какие: верхнего напереди зуба нет, правым глазом прищуриваю
[682]. Они меня видели и помнят оные приметы. Да напиши Могутову и то: разве ты, мол, забыл государевы милости, ведь он сына твоего пожаловал в пажи.
Падуров написал эти письма и принес их самозванцу. Пугачев повертел их пред глазами и затем, передавая Ивану Почиталину, приказал прочитать их
[683].
– Очень хорошо, – проговорил самозванец по окончании чтения, – ты оставь их у меня, я сам запечатаю и отошлю в город с казаками.
Падуров писал атаману Могутову, что дальнейшее сопротивление приведет жителей в крайнее разорение, потому что государь намерен штурмовать Оренбург, и уже получены с заводов пять бомб такого большего размера, «что они чинятся пороху по два пуда слишком».
«Чем то допустить и всем разориться, – прибавлял Падуров
[684], – то не возможно ли, батюшка, уговорить его превосходительство Ивана Андреевича [Рейнсдорпа], чтоб он склонился и, по обычаю, прислал бы к нему письмо с прописанием тем, чтоб он вас простил и ничего бы над вами не чинил.
Сверх того, вам объявляю, батюшка Василий Иванович, что он [Пугачев] упоминает вас всегда, что вы к тому не склонны, и вспоминает то, как вашего сына Ивана Васильевича произвел в пажи. Сверх того, вашему высокоблагородию об нем объявляю, что он роста среднего, лицом смугл, верхнего зуба нет, правым глазом прищуривает».
Падуров уверял Бородина, что Пугачев истинный государь и что все распускаемые о нем слухи ложны.
«Удивляюсь я вам, братец Мартемьян Михайлович, – прибавлял Падуров
[685], – что вы в такое глубокое дело вступили и всех в то привлекли. Сам ты знаешь, братец, против кого идешь! Ежели бы не вы с дядею, то б и разорения на народ того не было. Известен ты сам, как наш государь Петр Федорович умре, а ныне вы называете его донским казаком Емельяном Пугачевым и якобы у него ноздри рваны и клейменый. А по усмотрению моему, у него тех признаков не имеется».
