1773 год был не из блестящих годов в истории России и начался при самых неблагоприятных условиях. Еще с конца предшедшего и в течение всего этого года в Петербурге происходила борьба партий династических и политических, среди которых положение императрицы было крайне щекотливо. Недавний раздел Польши возбудил зависть держав, не принимавших участия в этом разделе, и вызвал интриги в особенности со стороны Франции.
Работая усердно в Константинополе и стараясь отклонить Порту от согласия на уступки, требуемые Россией, Франция в то же время обещала снабдить средствами короля шведского, дабы он явился опасным соседом России. Отношения наши к Швеции были до того натянуты, что в Петербурге принимались меры, необходимые на случай наступательных действий с нашей стороны в Финляндии. Галеры и все корабли в Кронштадте и Ревеле поспешно вооружались, все свободные полки сосредоточивались или в окрестностях Петербурга, или на границе, и даже вызвано было несколько полков из первой армии графа П.А. Румянцева, несмотря на то что подобный вызов значительно ослаблял армию, действовавшую на Дунае. «Мы, когда возвышаем наши требования [у турок], – писал граф П.А. Румянцев Обрезкову, – тогда не ищем тех способов, которые в таких случаях сущим суть подкреплением, то есть чтоб умножать свои силы против неприятеля, но паче их ослабляем в виду, так сказать, врагов, на то взирающих». По настоянию графа Румянцева хотя и приказано было возвратить взятые полки, но время, когда они могли быть полезны на Дунае, было упущено.
Пятый год уже тянулась война наша с турками. Почти ежегодно для комплектования армий, которые теряли людей, не столько в сражениях, сколько в госпиталях от убийственного климата, производились рекрутские наборы, обременявшие население и возбуждавшие ропот и неудовольствие. Блестящие победы русских войск не давали видимых результатов, и турки не соглашались ни на какие уступки. Причиной тому были интриги Франции, хорошо видевшей, что блюстители наших интересов в Константинополе, представители союзных России держав Пруссии и Австрии, не выказывали особенной деятельности. Прусский министр Зегелин, по выражению графа Румянцева, имел «волчий рот и лисий хвост». Словом, наши союзники поведение свое в Константинополе соразмеряли с собственной своей пользой и выгодой. «Не видали мы еще от них, – писал Румянцев Обрезкову, – добрых услуг или убедительных сильных представлений, которые могли бы склонить трактующих с нами к соглашению».
Ввиду натянутых отношений наших к Швеции Государственный совет считал продолжение войны с Турцией весьма неудобным и полагал необходимым согласиться на некоторые уступки в наших требованиях. Императрица отвечала, что страх пред шведами обличает в членах Совета сомнение в собственных силах и что она не согласится на отмену требований свободного плавания по Черному морю, пока Совет не представит ей более уважительных причин. Требования были повторены, но Порта не уступала России ни одной гавани на Черном море.
– Уступить Керчь и Еникале, – говорил рейс-эфенди, – все равно что подчиниться России, которая в короткое время построит там страшный флот и будет предписывать нам законы.
Переговоры были прерваны, и граф Румянцев получил приказание действовать наступательно за Дунаем. Поход этот был неудачен, и русские войска принуждены были возвратиться на левый берег. Екатерина была крайне недовольна ходом событий, главнейше потому, что не могла надеяться блеском побед и выгодным миром обратить на себя внимание, возбудить всеобщий энтузиазм и славою своего царствования заглушить интригу партии, работавшей в пользу державных прав наследника.
Императрица знала, что вступлением на престол она обязана была Орловым и что, напротив того, граф Никита Панин желал, чтобы переворот совершился в пользу великого князя Павла Петровича. Таким образом, с первого дня царствования Екатерине было известно о существовании партии, желавшей видеть на престоле не мать, а сына. Открывавшиеся впоследствии заговоры отдельных лиц, с целью возведения на престол Павла Петровича заставляли императрицу не оставаться равнодушной к этому вопросу, быть всегда настороже и зорко следить за общественным мнением и противной ей партией.
Намерение императрицы вступить в 1763 году в брак с графом Григорием Орловым и противодействие этому преимущественно графа Никиты Панина вызвало вражду между этими фамилиями. Если Орловы были сильны расположением к ним Екатерины, то граф Панин был силен в общественном мнении, и борьба с ним была нелегка для Орловых. «Все думали, – писала впоследствии Екатерина, – что, если Павел Петрович не на руках у Панина, так он пропал».
Это опасение заставляло императрицу не давать особенного предпочтения ни той ни другой партии, и вражда двух фамилий продолжалась с переменным успехом. Победа зависела от случая, которым не замедлил воспользоваться граф Панин. Видя, что императрица стала тяготиться деспотическим влиянием Григория Орлова и его братьев, граф Панин устроил посылку его в Москву, для принятия мер против чумы в 1771 году, а затем в следующем году на конгресс в Фокшаны, для заключения мирных условий с Портой. В отсутствие Орлова Екатерина почувствовала себя более самостоятельной, и участь фаворита была решена; окончательное его удаление было только вопросом времени. Появился новый любимец, камер-юнкер Васильчиков.
Узнав о возвышении Васильчикова, граф Григорий Орлов понял, в чем дело, и, предпочитая личные интересы, прервал переговоры и поскакал в Петербург, но в столицу не попал, а был остановлен в Гатчине. По-видимому, падение его было решено окончательно, но сложившиеся обстоятельства поставили его опять у дел. 20 сентября 1772 года Павлу Петровичу минуло восемнадцать лет, и все ожидали, что с совершеннолетием великого князя ему будут предоставлены некоторые права или, по крайней мере, известная доля самостоятельности и независимости. День был трудный для Екатерины, трудный потому, что она не разделяла ожиданий большинства и не желала придавать никакого значения совершеннолетию сына.
Решившись на такую меру и считая братьев Орловых единственными людьми, на которых могла вполне положиться, императрица вызвала Григория Орлова из Гатчины, осыпала его наградами и пожаловала княжеским титулом. Орлов снова приобрел силу и нашел себе сторонников. В Петербурге образовались две партии, причем партия Орлова была в то время сильнейшей
[612]. Значение Панина падало, и положение его было весьма неприятно. «Все интриги и все струны настроены, – писал фон Визин сестре
[613], – чтобы графа отделить от великого князя, даже до того, что, под претекстом перестраивать покои во дворце, велено ему опорожнить те, где он жил. Князь Орлов с Чернышевым злодействуют ужасно графу Никите Ивановичу, который мне открыл свое намерение, то есть буде его отлучат от великого князя, то он в ту же минуту пойдет в отставку. Развращенность здешнюю описывать излишне. Ни в каком скаредном приказе нет таких стряпческих интриг, какие у нашего Двора всеминутно происходят, и все вертится над бедным моим графом, которого терпению, кажется, конца не будет. Брата своего [графа Петра Ивановича] он сюда привезти боится, чтоб еще скорее ему шеи не сломили, а здесь ни одной души не имеет, кто б ему был истинный друг. Ужасное состояние».
