Где-то в этой точке Гавел, хотя времени у него было вдоволь, явно решил, что забрался настолько далеко, насколько ему позволяли обстоятельства. В его письмах нельзя найти никаких потрясающих откровений, никаких призывов следовать за ним. Напротив, он предостерегает: «Всегда заново, всегда изначально и всегда одинаково проницательно каждое осмысляющее себя общество должно соразмерять свои действия с поставленной целью, должно снова и снова проверять, не терроризирует ли оно само себя и не фантазирует ли на собственный счет, обманывая и себя, и весь мир своей раз и навсегда увековеченной правдой»
[580]. Заканчивает Гавел это послание в духе стоиков: «[Мои рассуждения] говорят о проигрыше, потому что я не открыл и не провозгласил ничего такого, что не было бы уже давно открыто и не было бы стократ лучше выражено, – но все же это и победа: если на то пошло, они подтащили меня хотя бы <…> к тому, что теперь мне значительно лучше, чем тогда, когда я их начинал. Как ни странно, сейчас я, кажется, более счастлив, чем за все последнее время»
[581]. В следующем письме он возвращается к теме витаминов, собственной депрессии, «Огню на Луне» Нормана Мейлера и к ожиданиям, связанным с будущим визитом к нему Ольги
[582].
Неизвестно, много ли мучений доставляло цензорам разгадывание писем Гавела, однако они не могли не понять, что написаны они, безусловно, человеком несломленным. Кроме того, они должны были осознавать, что за время, оставшееся узнику до конца тюремного срока, сломать его они уже не успеют. Вдобавок они, точнее, их начальство, не упускали из виду и то обстоятельство, что, пока Гавел находился за решеткой, его известность росла, а международный резонанс, связанный с его арестом, все ширился. Даже доходы от его произведений, в середине семидесятых годов уменьшившиеся, сейчас заметно выросли. Когда до конца срока ему оставалось чуть меньше года (он просил приостановить отбытие им наказания, чтобы прооперировать наросты на локтях), в конце туннеля для него забрезжил свет. Гавел подготовил детальный сценарий первых нескольких дней на воле, начинавшийся с интимного домашнего ужина с Ольгой: коктейль из омаров, свиные отбивные с жареной картошкой и соусом тартар, ореховый пирог (на сладкое), аперитив, вино, коньяк и сигара. «Потом меня, скорее всего (хоть я и буду есть и пить очень мало), всем этим вырвет», – добавляет он рассудительно
[583]. На следующий день – а поскольку это было воскресенье, мы можем лишь догадываться о закулисной стороне всей истории – его посещает майор Ржига, с которым Гавел уже встречался прежде, вместе с еще одним представителем ГБ. В течение трех часов они пытаются убедить его написать президенту прошение о помиловании, намекая, что ему пойдут навстречу
[584]. Гавел от предложения отказался, но оно наверняка придало ему уверенности, потому что он уже знал, что бой им выигран.
Но – пришлось подождать. Впервые за долгое время он начал было надеяться, что ему не придется отмечать очередную годовщину ареста за решеткой, однако эти надежды испарились, когда врач заявил, что болезненные наросты на локтях Гавела не требуют операции, а майор Ржига куда-то исчез. Рождественские праздники Вацлав провел в мрачном настроении.
Двадцать третьего января 1983 года у него резко подскочила температура, и он промучился две ночи, трясясь от озноба так, что койка ходила ходуном; все тело у него болело. Он готовился к смерти и хотел написать Ольге прощальное письмо, но у него не хватило на это сил. Антибиотики были назначены слишком поздно, так что его пришлось перевести в пражскую тюремную больницу. Врачи поставили диагноз: пневмония с обильным выделением слизи; подозрение на пиелонефрит
[585].
Когда Гавел в письме от 30 января 1983 года описал свои симптомы, уже нисколько не заботясь о внимании цензоров, Ольга и Иван тут же начали действовать: они наседали на врачей и тюремное начальство и отсылали вести о случившемся за границу. Инициативный Павел Когоут организовал на скорую руку кампанию за освобождение Вацлава Гавела, жизнь которого оказалась под угрозой. Было составлено обращение к чехословацкому правительству.
В сопроводительном документе о переводе Гавела из тюрьмы в Борах в пражскую больницу при следственной тюрьме Панкрац есть строгое указание: «После окончания лечения верните обратно!», как если бы кто-то просто отправлял почтой посылку
[586]. Но это было всего лишь отражением заветного желания его тюремщиков. Мысль о том, что их самый известный заключенный умрет, можно сказать, прямо у них на руках, всполошила власти настолько, что они сдались, даже несмотря на то, что жизнь Гавела была уже вне опасности. Благодаря сильной комбинации антибиотиков он «перестал ходить, как прямоугольная старушка»
[587] и окреп настолько, что в самом последнем письме из тюрьмы рассуждает о невротических представлениях некоторых своих друзей, будто нужно, чтобы всегда что-то происходило, и упоминает свежий сон о бесподобно сексуальной Анне – что, разумеется, наверняка весьма порадовало Ольгу. Когда вечером 7 февраля в его палату ворвалась толпа врачей, медсестер, надзирателей и чиновников из тюремного управления, желавших сообщить ему, что отбытие им наказания досрочно прекращено, он чувствовал себя в уютной тюремной больнице так хорошо, что попросил оставить его там еще на одну ночь. Но в этом Гавелу – как, собственно, всегда – было отказано, и его срочно доставили в обычную городскую больницу. После 1351 дня заключения он был свободен.
Наконец-то свободен
Арестант, выброшенный из тюрьмы и превратившийся в пациента, оказался в одной из самых маленьких пражских больниц, Под Петршином, в бывшей больнице Милосердных сестер святого Карла Борромейского. Но сестры, изгнанные оттуда коммунистами, позаботиться о нем не могли – во всяком случае, на данном этапе. 4 марта 1983 года Гавела наконец выпустили в опасный внешний мир. Разумеется, свое возвращение в «цивильную» жизнь он тщательно распланировал, но очень скоро ему пришлось признать, что его ошеломили «информационный взрыв, витрины, половодье любви»
[588] и целый ряд других проблем. Никакой спокойной встречи с Ольгой и интимного ужина с бутылкой вина, о чем он мечтал в заключении, не получилось: на вечеринку в честь его освобождения в их доме собрались сто шестьдесят человек. Они принесли в подарок вино и крепкий алкоголь, а также самиздатские книжки, накопившиеся за последние четыре года. Для него это было слишком. Он боялся и ходить один по улице, и оставаться в одиночестве дома. Он чувствовал себя совершенно оторвавшимся от корней и не способным распоряжаться собственной жизнью – именно это было для него самым мучительным, гораздо более мучительным, чем для большинства людей.
