Самыми надежными источниками о размышлениях Гавела на эту тему являются его тюремные письма Ольге, из которых видно, что процесс раздумий был весьма нелегким. В письме № 10 от 22 ноября
[523] Гавел сожалеет, что, кажется, «переборщил с осторожностью» и «совершил ошибку», и предполагает: «…отреагируй я немного иначе, моя ситуация была бы сейчас заметно лучше»
[524]. Письма Ольги Гавелу нигде не отыскались, поэтому мы можем лишь догадываться о том, что она ему ответила, но по письму Гавела № 13 от 3 ноября, где он упоминает о ее «нотации», можно судить, что Ольгу отнюдь не обрадовало, что Вацлав «опять» пускается в «какие-то неуместные рассуждения»
[525]. Слово «опять» может означать лишь то, что Гавел серьезно размышлял об этом. В приведенном выше письме, однако, он не только относит Ольгины упреки на счет «недоразумения», вызванного его «путаными речами», но и переходит в атаку, напоминая, что именно она накануне спрашивала его, не стоит ли «все-таки рассмотреть это предложение»
[526].
Вспоминая позже об этом эпизоде, Гавел, возможно, стал жертвой собственного героического мифа. Из контекста абсолютно ясно, что он не просто всерьез обдумывал предложение уехать в Америку, но и временами вообще думал только об этом. В приписке к письму от 1 декабря читаем: «Мне часто снятся Гонза Тршиска, Милош Форман и Павел К. Сплошь иностранцы»
[527].
В преддверии многолетнего тюремного срока о более приятной альтернативе не станет размышлять разве что законченный тупица. Загадкой, напротив, является то, почему Гавел, во многих других ситуациях беспощадно откровенный в отношении себя, в этом случае темнит. Одно из объяснений лежит на поверхности – его опасение вновь выказать слабость, подобно тому, как это произошло в апреле 1977-го. Он не сумел понять, что истина выглядит куда более героической, чем ее упрощенная интерпретация. Решение отбыть весь тюремный срок принимал не наивный диссидент-супермен, а глубоко сомневающийся человек, отлично сознававший альтернативу, и хотя и мечтавший о более легком пути, выбравший путь более трудный; а уж какое сожаление он при этом испытывал, мы можем только догадываться. «Выдержу ли я эти пять лет? Наверное, да. Да у меня и нет другого выхода. То есть, может, и есть, но я даже не представляю, что должно случиться, чтобы я им воспользовался. Я уже утвердился в этой мысли. Я – чех до мозга костей и им и останусь»
[528]. Ольгин же ход рассуждений был куда проще. Ей казалось, что лучше попытаться справиться со здешними трудностями, хотя они и не шли ни в какое сравнение с ситуацией Гавела; да и на другом берегу океана ее не ждало ничего особо интересного. Муж был личностью разноплановой, она – цельной натурой.
Самым удручающим в процессе, который начался 22 октября, а завершился уже на следующий день, было полное отсутствие драматизма. Председательствовало в суде чудище с говорящей фамилией Кашпар
[529] (мы уже встречались с ним на предыдущем процессе; в награду за свои старания он получит портфель министра юстиции); само судилище своей предсказуемостью и даже деталями напоминало сталинские времена, хотя, к счастью, за кулисами не ждали палач и виселица. Из восемнадцати мест в маленьком зале заседаний пять было выделено каким-то седовласым персонажам, которые то приходили, то уходили. Шестое место предназначалось репортеру газеты «Руде право». Двенадцать оставшихся стульев никак не могли вместить всех родственников шести обвиняемых – Вацлава Гавела, Иржи Динстбира, Петра Ула, Вацлава Бенды, Отто Беднаржа и Даны Немцовой (у нее одной было семеро детей).
Стражи порядка шикали на небольшую группку близких и друзей, которые не попали внутрь, угрожали им. Некоторых ударили. Некоторых обыскивали. В самом судебном зале Кашпар прилагал все силы к тому, чтобы запугать подсудимых, свидетелей и зрителей. Он приказал конфисковать заметки, которые делали присутствующие на заседании родственники подсудимых, и силой вывести из зала жену Петра Ула Анну Шабатову.
Поведение подсудимых, которые, разумеется, нимало не сомневались в том, чем закончится процесс, отражало как их различные политико-философские воззрения, так и черты характера. Если Гавел пытался вступать с судьей в дискуссии и доказывать, что ничего преступного совершено не было – даже в весьма тесных рамках коммунистического понимания законности, – то радикальный социалист Петр Ул пошел путем, проложенным ранее его революционными предшественниками Георгием Димитровым и Фиделем Кастро, и наотрез отказал суду в легитимности.
Но это не имело никакого значения. Всего через день суд признал всех обвиняемых виновными в подрывной деятельности против республики и приговорил Петра Ула к пяти годам, Вацлава Бенду – к четырем, Иржи Динстбира – к трем, Вацлава Гавела – к четырем с половиной, а Отто Беднаржа – к трем годам заключения. Дана Немцова отделалась двухлетним условным наказанием – ее бывший муж Иржи Немец, тоже член КЗПП, находился в это время в тюрьме, так что суд, очевидно, опасался, что государству придется потратиться на содержание их семерых детей. После отказа в апелляции Гавела, Динстбира и Бенду 7 января 1980 года увезли в тюрьму в Остраве-Гержманицы. Спустя ровно три года после опубликования «Хартии-77» режим отплатил ее подписантам. Или думал, что отплатил.
Дорогая Ольга
Нет, не смотрел никто из нас
С такой тоской в глазах
На лоскуток голубизны
В тюремных небесах…
Оскар Уайльд. Баллада Рэдингской тюрьмы
(перевод Н. Воронель)
О пребывании Гавела в тюрьме, сначала в предварительном заключении, которое длилось пять месяцев, а потом уже в тюремной камере, мы знаем в основном из судебных и тюремных документов, отрывочных воспоминаний его сокамерников, а также из его загадочных и умозрительных писем из тюрьмы, большая часть которых вошла в сборник, известный как «Письма Ольге»
[530]. Когда Гавела напрямую спрашивали как, к примеру, Карел Гвиждяла в «Заочном допросе», о его тюремных впечатлениях, ответы звучали уклончиво. Гавел объяснял это тем, что не является «типом эпического автора»
[531] и не умеет рассказывать истории так, чтобы удовлетворительно передать, донести до публики пережитое. Под напором интервьюера он признался, что в Гержманицах был сварщиком, но не успевал выполнять норму. Спустя несколько месяцев мучений и унижений его перевели на работу с автогеном, где он чередовался сменами с другим заключенным хартистом, бывшим журналистом и будущим министром иностранных дел Иржи Динстбиром. В тюрьме Боры, расположенной в предместье Пльзеня, он сначала работал в прачечной («очень почетное место»), а потом снимал изоляцию с кабелей. Остаток же времени терялся «в каком-то тумане»
[532]. Иногда Гавел неохотно вспоминал о конкретных наказаниях и унижениях, таких как одиночка за невыполнение нормы, лишение права на переписку, получение передач и посещения, а также иные способы напомнить ему – в стране, где отрицалось существование политических заключенных, – что он куда хуже обычных преступников. Он был немного откровеннее, когда рассказывал об уважительном отношении к себе других заключенных (на помощь в написании писем и составлении жалоб в различные инстанции в тюрьме существовал большой спрос), а также о периодических проявлениях доброты со стороны отдельных тюремщиков. Во время ночных бесед с друзьями он иногда делился историями о внутренней структуре пенитенциарной иерархии, сексуальном насилии над некоторыми заключенными и о функционировании черного тюремного рынка.
