Восемнадцатого октября 1977 года Гавел получил условный срок – четырнадцать месяцев – за участие в незаконном вывозе за границу мемуаров Дртины. Это «не слишком большое наказание» было ему даже кстати: «Оно немного улучшит мою репутацию»
[465].
Но все было не так просто. Если Гавел избежал заключения, то его «подельники» Ота Орнест и Иржи Ледерер получили соответственно три с половиной и три года лишения свободы, несмотря на альтруистичную, но безуспешную попытку драматурга защитить Ледерера поддержкой знаменитостей, таких как Ян Верих. Мы слишком многого ждали бы от правосудия, осуществляемого коммунистическим судом, если бы сочли этот приговор равномерным распределением доли «вины» между четырьмя осужденными (Франтишек Павличек тоже отделался условным сроком). Кроме того, Гавела, в отличие от Орнеста и Ледерера, первоначально обвиняли также в публикации за рубежом его письма Гусаку, не говоря уж о «скелете в шкафу» в виде «Хартии-77» (правда, не упоминавшейся в обвинительном заключении). Таким образом, вполне вероятно, что относительно умеренное наказание Гавела имело целью и в дальнейшем сеять раздор внутри оппозиции и дискредитировать драматурга, представив его человеком, скомпрометировавшим себя своими апрельскими уступками и показаниями. Из четверых обвиняемых Иржи Ледерер отбыл свой срок полностью. Шестидесятисемилетний и больной Ота Орнест совершил в вечернем телеэфире удручающее аутодафе – в обмен за обещанное ему помилование, которое получил через полгода. Гавелу пришлось ждать своей окончательной реабилитации – скорее в своих собственных глазах, нежели в глазах других, – несколько дольше.
Бунт зеленщика
Призрак бродит по Восточной Европе…
Сила бессильных
Если Гавела тюрьма до поры и миновала, то не потому, что он прилагал для этого недостаточно стараний. Как-то раз в воскресенье, в полночь, незадолго до Рождества 1977 года, Гавел с Ландовским и еще одним приятелем во время регулярного обхода винных ресторанов решили проникнуть в заведение «У Зпевачку», которое официально закрывалось в час ночи. После того как они тщетно звонили и стучали, Гавел проявил нетипичную для него агрессивность, попытавшись выбить дверь ногой. Тогда рослый официант с коллегой втащили его внутрь, поколотили и вышвырнули обратно на улицу. Позже, обдумывая случившееся, Гавел осознал, что если бы он сопротивлялся, то скорее всего угодил бы за решетку за хулиганство. При его условном сроке за «контрабанду» это могло иметь очень неприятные последствия.
Это небольшое приключение, которое, как понимал и сам Гавел, не делало ему чести, побудило его попытаться изгнать злых духов с помощью небольшого эссе. В гнетущей атмосфере Чехословакии середины семидесятых годов прошлого столетия постоянно унижаемые люди с неизбежностью давали выход своему раздражению в виде подобных необъяснимых вспышек. Для таких людей «резиновая» статья 202 уголовного кодекса (о хулиганстве) предусматривала адекватные и очень удобные наказания. Тем более что они легко могли попасть в порочный круг: наказание за то, что они таким образом выпускали пар после пережитых унижений, с большой долей вероятности приводило к дальнейшему унижению, которое могло подталкивать их к еще более серьезным выходкам, и так далее. А формулировка статьи, в которой говорилось о «явном неуважении к обществу» и «грубом нарушении общественного порядка», была такой расплывчатой, что позволяла привлекать к уголовной ответственности практически за любое нонконформистское поведение на публике. То, что было допустимо в прошлом, не обязательно оказывалось допустимым в будущем. Еще более существенным моментом было то, что злоупотребление этой статьей грозило лишь незначительными рисками для режима. Как уже показал процесс над «волосатиками», многие из тех, кто, возможно, симпатизировал диссидентам, не желали солидаризоваться с хулиганами, которые столь неподобающе ведут себя в обществе. Гавел завершает свое короткое эссе по-своему пророческой фразой: «В конце 1977 года мне сошла с рук – пусть еле-еле и довольно-таки дорогой ценой – попытка вломиться в винный ресторан. Сошло бы мне такое с рук в этом году?»
[466]
Ответ он получил уже через две недели, хотя в этом случае все протекало совершенно невинно и вполне благопристойно – по крайней мере со стороны Гавела и его друзей по «Хартии». Вполне понятно, что после года допросов (хотя бы на одном таком побывал каждый из подписантов), обысков, увольнений и нападок в СМИ хартисты могли чувствовать себя несколько изолированными и социально ущемленными. Началась зима, наступил новый год, а за ним и сезон пражских балов, которые по традиции составляли важную часть «светского календаря», несмотря на то, что при «народной демократии» они проходили с меньшей пышностью. Многие балы были общедоступными, и билеты на них продавались в кассах предварительной продажи – так же, как в театр или на футбольный матч. И вот на один из таких балов, Бал железнодорожников, проводившийся в Центральном доме культуры работников транспорта и железных дорог, в свободные времена известном как Народный дом (неоренессансное здание на площади Мира, построенное одновременно с театром «На Виноградах», что напротив, как гордый символ растущего благосостояния и самосознания чешского мещанства), хартисты купили больше ста билетов. Идея принадлежала одной из дам-хартисток, которая, как говорили, увидела в этом повод обновить свой гардероб. Рудольф Баттек, чрезвычайно любезный социал-демократ старой школы, который из-за «Десяти пунктов» провел под стражей год без суда и еще три с половиной года в тюрьме за распространение оппозиционных предвыборных листовок, вызвался купить билеты. Все это выглядело как невинный развлекательный вечер – абсолютно ничего антисоциалистического в этом не было. Гавел, который никогда не упускал возможности развлечься, ради этого бала приехал из Градечка; он облачился в сорочку с запонками и смокинг, причесал свои отросшие волосы и приготовился танцевать. Павел Когоут, предчувствуя неприятности, хотел прийти в джинсах, но в конце концов в порядке компромисса надел костюм
[467].
Железнодорожникам на участие хартистов скорее всего было наплевать, а вот органам безопасности, которым об их плане, должно быть, донес осведомитель (возможно, одна из парикмахерш – не могли же дамы-хартистки не наведаться к ним перед балом), – нет
[468]. Когда хартисты пришли в Дом культуры и предъявили входные билеты, организаторы, которым ассистировала группа крепких мужчин, сообщили, что их присутствие на балу «нежелательно»
[469]. Билеты у них отобрали, но по крайней мере – что делает честь то ли железнодорожникам, то ли госбезопасности – вернули их стоимость
[470].
