— Должно быть, тебе приснился кошмар.
Вода освежила ее пересохшее горло.
— Наверное. Спасибо. — Она отдала ему стакан, смущаясь из-за того, что не смогла сама держать его.
Кольт поставил стакан на тумбочку и растянулся рядом с ней:
— Расскажи мне.
Она неохотно повела плечами:
— Скорее всего, все дело в пицце, да и день выдался непростой.
Очень нежно, но твердо он обхватил ладонями ее лицо. Свет, который он оставил в ванной, тускло освещал комнату. И он увидел, как она бледна.
— Нет, я и не подумаю отмахиваться от этого, Тея. И ты не станешь отмахиваться от меня. Ты кричала.
Она попыталась отвернуться, но он не позволил.
— И ты до сих пор дрожишь. Я могу быть таким же упрямым, как и ты, а сейчас считаю, что у меня есть преимущество.
— Мне приснился кошмар. — Она попыталась огрызнуться, но у нее просто не хватило сил. — У людей бывают кошмары.
— И как часто тебе снится этот сон?
— Ни разу за долгое время… — Она подняла ослабевшую руку и провела по волосам. — Не знаю, почему это произошло.
Он подумал, что знает. И, если только он не ошибается, она тоже это знает.
— У тебя есть какая-нибудь ночная рубашка или что-нибудь вроде того? Ты замерзла.
— Я достану.
— Просто скажи мне, где она лежит.
Ее быстрый раздраженный вздох несколько успокоил его.
— В верхнем ящике комода. Слева.
Он встал и, выдвинув ящик, схватил первую попавшуюся вещь. Это оказалась огромная мужская нижняя рубашка.
— Миленькое у тебя белье, лейтенант, — пошутил он.
— Оно вполне мне подходит.
Кольт оправил на ней рубашку, подложил ей под спину подушки, возясь с ней, как мать с младенцем, у которого болит животик.
Алтея нахмурилась:
— Не люблю я этих нежностей.
— Ничего, переживешь.
Убедившись, что ей удобно лежать, Кольт натянул джинсы. Им непременно надо поговорить, решил он, и снова присел на кровать рядом с ней. И не важно, хочет она того или нет. Он взял ее за руку и дождался, когда она посмотрит ему в глаза.
— Кошмар. Это сон о том времени, когда тебя изнасиловали, ведь так?
Она крепко сжала его пальцы.
— Я уже сказал, что слышал ваш с Лиз разговор.
Она заставила себя ослабить хватку, но пальцы не слушались ее, оставаясь холодными.
— Это было очень давно и больше не влияет на мою жизнь.
— Значит, влияет, если ты просыпаешься от крика. Прошлое не дает спокойно жить в настоящем, — спокойно продолжил он. — Когда ты помогла Лиз, твое прошлое напомнило о себе.
— Хорошо. И что?
— Доверься мне, Алтея, — спокойно произнес он, глядя ей прямо в глаза. — Позволь помочь тебе.
— Мне больно, — услышала она собственный голос и закрыла глаза. Впервые она смогла открыться другому человеку. — Не всегда. Но эта боль возникает время от времени и режет меня на куски.
— Я хочу понять. — Он поднес к губам ее ладонь. Алтея не отдернула руку. — Поговори со мной.
Она не знала, с чего начать. Самым безопасным было рассказать все с начала. Опустив голову на подушки, она снова закрыла глаза.
— Мой отец пил и, когда напивался, делался отвратительным. У него были большие кулаки. — Она сжала руки, затем расслабила их. — Он колотил маму и меня. Самое мое раннее детское воспоминание именно об этих руках, об их жестокости, которую я не могла понять и которой не могла противостоять. Я не очень хорошо его помню. Как-то ночью он сцепился с кем-то еще более жестоким, и тот убил его. Мне было шесть.
Алтея снова открыла глаза, понимая, что лежать с закрытыми глазами — еще один способ спрятаться от реальности.
— Когда он умер, мать решила заняться тем, что его и сгубило, — приложиться к бутылке. Она напивалась не так сильно, как он, но лупила меня не меньше.
Кольту оставалось только ломать голову, как у людей, которых она описала, могла родиться столь прекрасная и столь достойная дочь.
— У тебя были другие родственники?
— Бабушка и дедушка по материнской линии. Я не знаю, где они жили, я никогда их не видела. Они отказались от матери, когда та сбежала с моим отцом.
— Но они знали о тебе?
— Если и знали, им было наплевать.
Кольт ничего не ответил, пытаясь осмыслить то, что она рассказала. Но не мог, просто не мог понять семью, которой нет дела до ребенка.
— Хорошо. И что ты делала?
— В детстве ты ничего особенного не делаешь, — безразлично ответила она. — Ты находишься в полной власти взрослых, но все дело в том, что очень многие взрослые лишены жалости. — Она замолчала, чтобы уловить потерянную нить повествования. — Когда мне было восемь, мать ушла, она часто пропадала, но на этот раз она не вернулась домой. Через пару дней сосед позвонил в социальную службу. И они забрали меня.
Алтея снова потянулась за стаканом. На этот раз ее руки не дрожали.
— Это долгая и вполне обычная история.
— Я хочу услышать ее.
— Меня отдали в приемную семью. — Она отпила глоток воды. Зачем рассказывать ему, как она была напугана, какой потерянной себя чувствовала тогда. Вполне достаточно одних фактов. — Все было нормально. А затем социальные работники отыскали мать, пожурили, потребовали, чтобы она вела себя прилично, и вернули меня ей.
— Зачем, черт подери, они это сделали?
— В те времена все было совсем иначе. Суд посчитал, что ребенку лучше жить с матерью. Но в любом случае она не долго была трезвой, и все началось сначала. Несколько раз я сбегала из дома, но меня возвращали обратно. Были еще приемные семьи. Но тебя не оставляют надолго в одной семье, особенно когда ты никому не подчиняешься. А у меня к тому времени сильно испортился характер.
— Ничего удивительного.
— Меня бросало из стороны в сторону. Социальные работники, судебные заседания, школьные психологи. Все это ужасно отягощало жизнь. Моя мать связалась с каким-то парнем и в конце концов сбежала с ним. Думаю, в Мексику. Как бы там ни было, обратно она не вернулась. Мне было лет двенадцать — тринадцать. Меня злило, что я не в состоянии сказать, куда хочу пойти, где хочу жить. Я сбегала при первом удобном случае. И вот они занесли меня в разряд несовершеннолетних преступников и поместили в женский приют, откуда один шаг до исправительной школы. — Ее губы скривились в сухой усмешке. — А это было для меня смерти подобно. И я исправилась, старалась вести себя как можно лучше. И в конце концов меня снова поместили в приемную семью.
