Брат . А мысль о Боге – старше Бога.
Чужестранец . Какое пленительное кощунство!
Брат . Прошу вас, не хвалите меня. Такая похвала унижает.
Чужестранец . Отнюдь. Мне нравится ваша дерзость.
Брат . Весьма обязан. Тут нет игры. Серьезная мысль всегда есть дерзость. Мысль умеренная, рекомендованная, перелицованная портняжкой, держащая фрунт, с руками по швам, подобная мысль недостойна, чтобы ее называли мыслью. Она – лишь служанка, и место ее никак не в голове, но в прихожей. Нет, подлинная зарница опасна. Вы помните, как молодой человек похитил пламя у громовержца. Он был чрезвычайно жестоко наказан. Как полагаете – почему?
Чужестранец . За дерзость.
Брат . На этот раз вы правы. Свирепый Бог был придуман Эсхилом, но пламя, которое было мыслью, до сей поры освещает ночь. К тому же сама чрезмерность кары уже подтверждает такую версию. Только за мысль казнят так люто. Вот вам и утешительный миф!
Чужестранец . Однако, дружочек, живые мифы бывают и похлеще придуманных.
Брат . Нет, сударь. Люди постыдно слабы. Лучшим дано сотворить легенду – не больше. Жить так, чтобы ею стать, им – не по силам.
Чужестранец . Не торопитесь. Вы сами можете оказаться таким живописным персонажем.
Брат . Вы все-таки надо мной смеетесь.
Чужестранец . Нисколько. Почему бы и нет? Хоть вы и не признаете Бога, но он одарил вас своею искрой. Вы непокорны, честолюбивы, кроме того, из тех задир, кто вечно воюет с самим собой. Вы ведь застенчивы, а между тем делаете впечатление сильного, уверенного в себе человека. А это действует магнетически – особенно на молодых людей. Словом, по моему разумению, вы обладаете всеми свойствами, чтоб стать однажды героем мифа. Хотя бы в пределах университета.
Брат . Нет, сударь, меня не канонизируют. Герои – святые, а я – сатир.
Чужестранец . И это способствует популярности. А впрочем, бойтесь учеников. Одни – расчетливы и хитры, берут у вас лишь то, что им нужно для прочной осязательной выгоды. Другие истовы – эти опасны. Ваше дитя на ваших глазах вдруг превращается в карикатуру.
Брат . Я не имею учеников.
Чужестранец . Но вы ведь хотели бы их иметь. Сознайтесь. Вам не идет лукавство. Тем более что ваше учительство – это еще и счет ваш к жизни. Ты обошлась со мной непочтительно, стало быть, надо тебя изменить. А кто это сделает? Только апостолы. Готов держать любое пари, что лекции ваши становятся книгами. Ваш Прометеев огонечек не может не требовать типографии.
Брат . К несчастью для моего издателя. Он стонет, что я пущу его по миру.
Чужестранец . Но тем не менее – издает.
Брат . Он все еще продолжает надеяться, что если я не дождусь восторгов, то удостоюсь хотя бы брани. Глядишь, и вернутся к нему его таллеры. Бедняга! Решительно никому нет дела до того, что я думаю. Меня хотят уморить молчанием.
Чужестранец . Неужто же могут в том преуспеть?
Брат . Нет. Я уж вам сказал: ни-ког-да. Я выдержу стужу одиночества. Теперь я знаю, как оно греет.
Чужестранец . И это не вымысел?
Брат . Это правда.
Чужестранец . Ах, друг мой, я завидую вам. Не морщитесь, я совсем не шучу, не льщу, не хочу отделаться фразой. Я фразистых людей не терплю. Нет, я действительно в первый раз отчаянно позавидовал ближнему. Вы можете остаться один, и больше того, вы ощущаете тайный жар пустого пространства, а я в нем медленно замерзаю. Я потому и боюсь своих лет, что не умею жить в пустоте. А годы для писателя – смерть. Как бы себя я ни утешал, все же тружусь я для злобы дня, это обязанность беллетриста, нюх у него должен быть, как у гончей. Я хуже стал чувствовать запах времени. И это – беда, дружочек, беда. Я равнодушен к своим ровесникам, они мне кажутся окаменевшими, меж тем для нового поколения, как выяснилось, я ретроград.
Брат . Поэтому, по вашему мнению, не может быть верных учеников?
Чужестранец . Уж я-то знаю, что говорю. Вас не услышали? Вас не видят? Не удосужились даже выбранить? Вот перед вами человек, которого вся молодая Русь сегодня поносит с тою же страстью, с которой некогда возносила. Все улетучивается, как дым. Вы желаете остаться собою, вы усматриваете в таком постоянстве свое достоинство? Заблужденье! Кому нужна неизменность ваша, если меняется все кругом? Один наш поэт уверял читателей, что их озлобление его тешит и даже вдохновляет… не знаю! Меня возжигали иные музы. Вы давеча порицали Гёте за страх постареть, а мне он понятен – скучно писать, когда не влюблен.
Брат . Да разве ж вы стары? Вам нет шестидесяти.
Чужестранец . Три года до этого рубежа.
Брат . К тому же вы только что рассказали о вашей неугасшей любви.
Чужестранец . Да, разумеется, всё со мной. Чрез несколько дней я еду во Францию. В июле – день рождения Дамы, и рыцарь ее должен быть рядом. В том самом загородном поместье, где некогда он был осчастливлен. Но эта любовь… с одной стороны… некая пьеса, мы в ней – артисты, с другой же – она обиход моей жизни, она – будто часть ее распорядка. А нужен… ожог. Сладкий ожог. Ты и боишься его и хочешь. Знаешь, что будет больно, а ждешь. И без него, что ни пишешь, – все тускло.
Брат . Нет, сударь, не могу согласиться, – если писателю есть что сказать, он это скажет, чего бы ни стоило. Даже – без поощрения женщины. Даже – представьте! – без женской ласки. А нечего выплеснуть – пусть он ждет, пока колодец не будет полон.
Чужестранец . Ах, да какой вы! Ведь счастья хочется. А счастлив я, только когда мне пишется. Впрочем, возможно, что все это – вздор. Я ведь лентяй. А вот поди ж ты… Дурацкое счастье – марать бумагу! Дается тебе за то, что урод – не можешь быть счастлив от истинной жизни, от каждого дня и каждого часа. Все то, чего ты от них не взял, ты рвешься извлечь из себя самого, из кожи, из крови, из естества. И мало-помалу вот эта растрата становится всем – и подлинной жизнью, и пыткой, и радостью, и спасением. Придет беда, ты ее записываешь и думаешь, что тем с нею справился. Придет сомнение – вновь запишешь, и кажется, что нашел ответ. Теряешь близкого человека и снова – порочное существо! – скорее к столу! И уже – полегчало.
Брат . И вы еще говорили о Боге! И вы еще оскорбились за Гёте. Но я не возвел на него напраслины. Он занимался литературой. И этим все сказано. Где тут божеское? Вы каждое утро садитесь за стол, чтобы вывернуть себя наизнанку, и то, что, согласно вашей же вере, принадлежит исповедальне, делаете достоянием ярмарки. Но если бы вы собой ограничились! Для вас нет святости чьей-то тайны. Вы соглядатайствуете, подслушиваете, вы разглашаете все секреты. Засматриваете в души и спальни. Оповещаете громогласно о том, как безумствуют от любви, о том, как погибают от старости, как взнуздывают душу и плоть. Не возражайте, я сам литератор. Творчество богохульно, сударь. Ведь нам с вами мало, что есть Творец, всезиждущий и давший нам заповеди. Мы пишем, мечтая, что наши листы однажды превратятся в скрижали.
