— Почему бы нам не рассказать вашему мужу?..
— О чем?
— Обо всем, о нас с Деолиндой…
— И думать нечего. Бартоломеу ни за что не согласится.
— Но почему? Потому что я белый?
— Не в этом дело. У моего мужа очень странные отношения с дочерью.
— Может быть, потому что она ваша единственная дочь?
— Все дети единственные.
Барабанщики бегом догоняют процессию. Они отстали: остановились помочиться на площади, под огромной акацией. Кивают врачу и торопятся вернуться в строй и попасть в такт.
— Знаете, доктор, я пойду, а то поздно уже.
— Я провожу вас.
— Не надо. Здесь не принято, чтобы мужчина провожал женщину, разве что виды на нее имеет.
— Я врач, да еще и иностранец.
Мунда упорно отнекивается, но врач берет ее под руку и ведет к дверям. Она делает несколько шагов, но внезапно рука ее выскальзывает из-под его руки, и она отступает в сторону.
— Только учтите: мне ничего не надо…
— Я знаю.
— Я не хочу, чтобы вы дарили мне все эти вещи, которые Деолинде все никак не надоест заказывать.
— Знаю, дона Мунда.
— Если бы моей дочери — да другие мозги, если бы жизнь ее сложилась по-другому, то я бы попросила вас, господин доктор… Ну ладно, что уж теперь говорить…
— Говорите, дона Мунда, не смущайтесь, просите о чем угодно.
— Я бы попросила вас увезти ее, доктор, увезти мою дочь подальше отсюда.
Потому что здесь, считает Мунда, — все равно что на корабле в пожар: не утонешь, так сгоришь.
— Ваша дочь не хочет уезжать из страны.
— Моя дочь сама не знает, чего хочет. Потому она и просит чего-то все время: не знает, чего хочет…
Кто все время чего-то просит, ничего по-настоящему не хочет — так думает Мунда о дочери и обо всех, кто постоянно клянчит.
— Меня еще один вопрос тревожит, дона Мунда.
— О чем вы хотите спросить, доктор?
— Что это за загадочная оказия, которая доставляет письма от Деолинды? Кто эти люди, которых никто никогда не видел?
— Все бы вам знать, доктор. Просто родственники. Вы ж понимаете: мы тут в Африке все друг другу родня.
Она отводит глаза и, видимо, судорожно пытается придумать отмазку. Сидониу понимает: больше ничего не добьешься. Они прощаются. Врач никогда не позволял себе большего, чем рукопожатие: дона Мунда — будущая теща. Поэтому он удивляется, когда она, усмехнувшись, говорит:
— Можете попрощаться со мной, как попрощались бы с Деолиндой.
Врач, не сразу опомнившись от удивления, целует ее в щеку.
— Борода у вас колючая.
Он проводит рукой по подбородку, смутившись, как будто колючая борода — это крайне неучтиво.
— А что, доктор, Деолинда тоже жалуется?
Она уходит, и врачу кажется, что бедра ее чуть заметно, но вызывающе покачиваются. Он оборачивается и зовет ее:
— Дона Мунда!
Она возвращается, зрачки ее трепещут, будто в них колотится сердце.
— Что такое, доктор?!?!
— Насчет лекарства… Положитесь на меня.
Женщина бросается было целовать врачу руки, но, не решившись, поднимает голову. Они стоят, держась за руки, в ее глазах бесконечная благодарность:
— Благослови вас боже, доктор.
— Будет, дона Мунда, на нас же смотрят…
— Разрешите отблагодарить вас за доброту. Я могла бы, например, стирать вам белье.
— Мне его стирают в пансионе.
— Тогда я могла бы помогать вам в палатках, с этими больными, ну, которые сейчас появились.
— Не стоит, Мунда, вашему мужу это не понравится.
Речь идет об импровизированном лазарете на заднем дворе медпункта. В нескольких палатках лежат солдаты — жертвы странной эпидемии, превратившей их в малохоликов. Для врача — это полевой госпиталь, царство гигиены и асептики. Для жителей поселка лазарет — обиталище злых духов, нечистое место.
Глава шестая
— Вы куда?
Уважайму встает в дверях пансиона, не давая врачу выйти. Сидониу быстро ставит на пол портфель, как будто спешит избавиться от опасной улики. Чиновник инквизиторским тоном вопрошает:
— Опять к механику?
Администратору все ясно: иностранец слишком много времени тратит на этих Одиноку. Португалец — единственный врач на весь поселок, эпидемия в разгаре, а у него, Уважайму — профессионального политика, — в разгаре предвыборная кампания.
— Вы хоть понимаете, в каком нелицеприятном виде выставляете меня, моих сторонников…
Однако спохватывается и сворачивает на более дипломатичную тропу: португалец не имеет права бросать на произвол судьбы стольких больных ради одного старика, к тому же неизлечимого.
— Этот Бартоломеу уже одной ногой в могиле стоит.
Позднее врач, пересказывая эту сцену своему пациенту Бартоломеу Одиноку, буквально будит вулкан, извергающий потоки злобы:
— Сам он одной ногой в могиле, этот ваш козел-бюро-крат!
— Спокойнее, поберегите сердце.
— Знаете, я еще устрою, что этот Уважайму захлебнется собственным дерьмом. Вот увидите, что я сделаю.
Он достает из ящика комода флаг Колониальной судоходной компании, разворачивает его и несет к окну. Цепляет бело-зеленое полотнище на телевизионную антенну, а потом отступает на несколько шагов, чтобы хорошенько рассмотреть, как оно развевается на ветру.
— У него свое государство, у меня — свое.
Этот дом — и есть страна Бартоломеу. Такая огромная, что не помещается на карте. Все знают, что свой дом только тогда и свой, когда он обширнее целого мира. А уж теперь, под сенью этого флага суверенитет страны Бартоломеу упрочен, весть о нем прогремит на весь поселок.
— И пусть этот козел только попробует сорвать флаг!
В запале он машет руками и сам похож на тряпицу, прикрепленную к древку и оставленную на волю ветров. Как вдруг — приступ головокружения, старик хватается за грудь, будто пытаясь удержать внутренности, которые рвутся наружу. Врач подхватывает его, не давая упасть, укладывает на диван, просит успокоиться, велит дышать глубоко, потом берет указательным и большим пальцами его запястье, считает удары мятежного сердца.
В какой именно момент человек засыпает? Тогда, когда теряет связь с миром, опускаясь на дно собственной души? Когда в сознании его остается одна узкая полоска света, эхо голосов, доносящихся из такого далека, что чудится, будто это шелест ангельских крыльев?
