— Я ваш зять, Бартоломеу Одиноку.
— Повторите.
— Я ваш зять.
Механик на удивление проворно вскакивает, шарит в одном из ящиков и торжественно вручает гостю папку. Сидониу не благодарит. Ему хотелось бы обнять старика, но он сдерживается.
— Ну вот теперь вы можете покинуть нас, можете отправиться в свой Лиссабон.
— Я возвращаюсь домой.
— Кто знает, может, вы опять станете моим зятем?
— Как?
— Изадора.
— О чем вы?
— Сегодня ночью мне снилось, что там, в Лиссабоне, вы влюбились в мою дочь Изадору…
У Сидониу нет охоты возражать, и он улыбается — «кто знает? кто знает?» — а сам между тем просматривает документы. Все на месте, включая паспорт в красной обложке. Только после этого врач поднимает голову и встречается взглядом с угрюмым обитателем сумерек.
— Скажите, Бартоломеу, вы сидите взаперти в этой комнате с тех пор, как узнали, что ваша дочь умерла?
— Про детей мы никогда не знаем, что они умерли.
Есть вещи за гранью понимания. Человек может понять Жизнь. И только звери разбираются в Смерти.
Глава восемнадцатая
Сидониу Роза сидит на ступенях крыльца медпункта, рядом валяются чемоданы. Он ждет машину, которая отвезет его в город, и медленно оглядывает все кругом, ведь это в последний раз. Как фотопленка, покрытая солями серебра, запечатлевает он этот поселок, до которого так и не смог добраться по-настоящему. Открытие новых земель требует временной смерти путешественника. Сидониу Роза побоялся настолько отречься от себя. Он был готов называться Сидоню, но быть дохтуром Сидоню так и не привык.
Этот поселок, думает он, — как река: кроткий и неторопливый, но грозящий гибельными наводнениями. Португальца не тянет ни в тихую заводь, ни на стремнину. Ему ближе покой чужака, не пустившего здесь корней, ничего не посеявшего в эту землю. Так он и уедет, отбросив воспоминания, свободный от ностальгии.
Машина въезжает на площадь, поднимая облако пыли. Из плотно набитого автомобильного чрева выбирается Администратор. Он идет пошатываясь, но на собственных ногах, величавой, как прежде, походкой. Пусть он уже не власть, но несгибаемое тщеславие не признает поражения. Разве бабочкины крылья — не вся бабочка?
Подбегает парень, передает ему какую-то бумажку и помогает донести чемоданы до крыльца. Уважайму бросает взгляд на записку, дает монетку мальчишке, и тот убегает. Отставной чиновник с удивлением разглядывает португальца и, отдуваясь, как будто сам только что нес свой багаж, бредет к нему.
— Доктор, раз вы тут сидите, похоже, с вами случилось то же, что со мной: вас уволили.
— Вы, я смотрю, поправились.
— Это благодаря вам. Если бы не ваша первая помощь… Но дорога меня доконала.
— Да, сейчас она разбита как никогда.
— Жаль, что она единственная, — вздыхает Администратор.
— Не знаю, стоит ли об этом жалеть. Чем больше дорог, тем реже люди друг друга навещают.
Врач не встает, чтобы приветствовать Уважайму, но помогает ему устроиться рядом, они занимают всю ступеньку, сидят, поникшие и опустошенные, Администратор и доктор, и хором молчат. Уважайму тщательно вытирает пот, чем явно дает понять, что ждет, когда заговорит доктор. Португалец, почуяв это, объясняет:
— Хотелось бы внести ясность: те ядовитые порошки прислал вам не я.
— Знаю, — отвечает администратор.
— Я вообще ни при чем.
— Я знаю, кто это был. Помолчав, Уважайму бросает:
— Мунда не хочет верить очевидному.
— И что же это за такое очевидное?
— Причина всего заперта у нее в спальне. И зовется Бартоломеу Одиноку.
— При чем он?
— Из-за него Деолинда расхотела жить.
— Так она не от аборта умерла?
— Нет, все было совсем не так.
— Администратор, расскажите как оно было. Пожалуйста, расскажите мне правду. Я совсем запутался…
— Я больше не Администратор. От попутчиков узнал.
— Я тоже об этом слышал.
— У вас в стране тоже так бывает?
— Так — это как?
— Используют человека, а потом выкинут, как кожуру от банана?
По словам Уважайму, дело было простое. Он воспротивился неконтролируемой вырубке леса, не зная, что предприятие принадлежит влиятельному политику.
— Мы никогда не станем никем, если будем командовать в стране, как у себя на заднем дворе, и руководить экономикой, как будто это блошиный рынок. Знаете, кто сказал?
— Не знаю и знать не хочу. Мне бы теперь о другом…
— Но зато вот что хорошо, друг мой: теперь я могу напиваться при всех. Могу нализаться и выложить все, что на сердце накипело.
— Извините, Уважайму, но у меня в голове одна только Деолинда. Я не могу уехать отсюда, пока не пойму, что случилось с Деолиндой.
— Время у вас есть?
— Я жду автобуса. Думаю, он отправится нескоро.
— А хватит терпения дослушать до конца?
— В Африке я научился больше слушать, чем говорить.
— Слушать — тоже значит говорить.
Администратор приваливается спиной к дверям, тщательно сложив платок, аккуратно засовывает его в карман рубахи и только после этого приступает к рассказу.
— Это Деолинда убила Бартоломеу.
— Бартоломеу жив.
— Но недолго протянет. Она заразила его этой болезнью.
— Болезнью? Какой болезнью?
Администратор продолжает говорить, как будто не слышит. Деолинда вернулась во Мглу больной и своей болезнью отомстила старику, который изнасиловал ее в детстве.
— Да. Люди рождаются, не спросясь, и умирают без разрешения.
Дело было так: как только Деолинда вернулась из города, Бартоломеу снова взял ее в осаду. А из ада как вырвешься? Остается только самому заделаться чертом. Так красавица и поступила: соблазнила механика и напомнила ему о прошлых грехах. Раны во рту своей же слюной и лечатся.
— Бартоломеу все знал.
— Что он знал?
— Знал, что Деолинда больна и чем больна. По-моему, это было самоубийство, — подводит итог Уважайму.
И повторяет: старый механик был уверен, что заразится, но все равно бросился в роковые объятия.
Никто в поселке не знал всей истории до конца, только он и супруги Одиноку. Бартоломеу заперся в комнате. В знак траура по Деолинде и по самому себе. А Мунда? Она говорит, что ходит плакать к реке, но это неправда. На самом деле она ходит на могилу, вернее, ходит повидаться с тенью Деолинды.