— Не хотите затяжку, доктор? По случаю расставания, а? Завьем горе веревочкой.
Португалец с вымученной улыбкой протягивает руку и берет зажженную сигарету.
— Вы знаете, как это делается? Вдохнуть и задержать дыхание.
Сидониу недоверчиво разглядывает бычок. Он только что был во рту у старика, бумага наверняка пропиталась его ядовитой слюной. Доктор медлит, потом вдруг закрывает глаза и жадно затягивается. Бычок переходит из рук в руки, оба молчат. Кроме тихого покашливания — от дыма горло першит, — в сумрачной спальне в далеком поселке Мгла не слышно ни звука.
— Представляю, что будет, если Мунда сейчас войдет, — наконец говорит врач.
— Эх, друг, как мрачно вы бредите, да еще и вслух, — отвечает старик, вставая.
Дрожащие ноги уже почти не держат его. Однако пенсионер, похоже, решил назло природе поставить рекорд. Обняв тяжелый телевизор, он поднимает его.
— Помогите мне, доктор, поддержите телевизор.
— Куда вы его хотите переставить?
— Сейчас увидите!
Они взгромождают телевизор на подоконник. Одним рывком Бартоломеу отдергивает занавески и открывает окно. Оно поддается с трудом: за долгие месяцы петли отвыкли вращаться.
Врач и больной вдвоем выталкивают телевизор наружу и, свесившись с подоконника, следят, как он катится, по пути теряя детали, на бетонную дорожку.
— Готово! — облегченно вздыхает старик.
Подарок португальца приказал долго жить. Одни обломки валяются посреди дороги.
— С внешним долгом покончено!
Пенсионер смеется, как мальчишка. Хохот португальца вторит его хриплому кудахтанью. В этой комнате празднуют торжество хаоса или, как говорят в поселке, с чертями пляшут.
— Когда мы так смеемся, знаете, что мы делаем? Мы завиваем горе веревочкой.
Португалец не отвечает. Он утирает слезы, выступившие на глазах от дыма и от смеха. Осколки экрана хрустят под ногами прохожих.
— Топчите, топчите, сволочи! — ворчит Бартоломеу. — Это вы мои мечты топчете.
Но скоро эйфория уступает место мрачной меланхолии. Оба будто на похоронах без покойника, однако Бартоломеу долго молчать не может:
— А вдруг Деолинда не окончательно умерла? Вы верите в переселение душ?
— Нет.
— И я не верю. А люди все-таки рождаются заново.
— И на какой тогда теории мы остановимся?
— Человек родится заново, но не сразу, а через целую вечность. Взять хотя бы мою жену.
— А при чем тут ваша жена? Вы хотите сказать, что она родилась не в первый раз?
— Если бы так, то она была бы заново рожденной красавицей. Вы согласны?
Врач из осторожности воздерживается от ответа. Не существующая дырочка от искры на брюках поглощает все его внимание. Он довольно долго отряхивает и разглядывает ткань.
— Бедная Мундинья, — продолжает механик. — Всю жизнь провела в родах. И до сих пор таскает дочь внутри.
— Я вас прошу, не будем говорить о Деолинде.
— Кто вам сказал, что я о Деолинде?
Они опять замолкают. Слышно, как метла шаркает по бетонной дорожке. Скоро от разбитого телевизора не останется и следа.
— Вы почему мне подарили этот телевизор?
— И не напоминайте! Все из-за этих ваших фальшивых писем.
— Бросьте. Подарили, потому что хотели подарить. Вас одолевают страхи.
— Какие еще страхи?
— Вы приехали сюда с вопросом, любим ли мы португальцев. Вы только и делали, что спрашивали, спрашивали…
— И что в этом плохого?
— В Португалии я никогда не спрашивал, любите ли вы африканцев. И знаете почему?
— Нет.
— Знал ответ заранее.
— Все теперь изменилось. Португалия — не та страна, что прежде.
— Люди меняются медленно. Чаще всего — медленнее, чем жизнь проходит…
Люди — это неторопливые страны. Думаешь: вот человек из плоти и крови, а вместо плоти и крови — корни и камни. Есть еще другие люди. Те — как облака. Стоит ветру подуть — от них и следа не остается.
— Ну и как доктор, вам все еще страшно?
— Не знаю. Иногда я думаю о португальце, которого убили там, в пансионе.
— Тот португалец никогда не был в пансионе.
— Но мне показали комнату, там его вещи…
— Все обман.
Тайна загадочной комнаты не имела ничего общего с тем, что он себе вообразил. Был там криминал, но совсем другого рода. Уважайму водил туда женщин, которых, скажем так, употреблял. А после этого переодевался в ту одежду, которую видел там врач. На ней не оставалось ни запахов, ни следов пота.
— Ну вот, наконец вы добились того, за что боролись: я теперь вообще ничему не верю. Вы все обманывали меня с самого начала. Вы только и знали, что врать.
— Осторожнее с этим «вы все»…
— Вы с Мундой подделывали письма, выпрашивали вещи. Этого я простить не могу.
— Во-первых, не приплетайте Мунду. С письмами — это была моя идея. Только моя.
— Вы оба обманывали меня.
— Во-вторых, мы ведь не только вас обманывали. Мы сами себя обманывали, с тех пор как уехала Деолинда.
Иностранец должен понять и простить. Попрошайничать все же лучше, чем красть. Бог не поможет — примешь помощь хоть у черта. Если жизнь — сплошные лохмотья, остается только держать наготове иголку с ниткой и ставить заплатку при каждом удобном случае. А удобный случай тут, вдали от цивилизации, всего-то один и выдался. Дона Мунда, бедняжка, такая наивная. Все просит бога, чтобы он мир переделал. А всем известно: для бедняков перемены могут быть только к худшему.
— Я начинаю уставать от вашей болтовни…
— Но вот это вам придется выслушать: вы нам платили справедливую плату.
На самом деле с их стороны это было никакое не злоупотребление, никакое не вымогательство. Португалец собирался жениться на их дочери. Все те вещи, которые Бартоломеу Одиноку заказывал в поддельных письмах, служили выкупом за невесту, на который семья имеет законное право.
— По всем статьям вы были наш зять.
— Был. Вернее, так и не стал. А теперь-то тем более.
— Нет, скажите, что вы все еще наш зять.
— Ничего я не скажу. Вы знаете, чего мне от вас надо.
— Скажите, что вы мой зять.
— Не скажу. Может, я и обкуренный, но еще не сумасшедший.
— Жаль, а то я хотел было отдать паспорт своему дорогому зятю.
Ирония — знак того, что наступление сменилось отступлением, похоже, он готов смириться: чего уж тут подметать, когда дом лежит в руинах! Тем неожиданнее звучат слова иностранца:
