– Я люблю всё, что любишь ты, – кротко молвила она, вспомнив, как Кити разговаривала с Левиным. – Значит, полюблю и твоего японца.
Сама же подумала: какие пустяки. В ее распоряжении имелись рычаги влияния, не доступные никакому другу. И прибавила, свирепо:
– Я люблю тебя так, как никто никого никогда не любил!
И тут вместо того, чтоб ответить столь же страстно или по крайней мере неизобретательно прошептать «я тоже», он пробормотал нечто загадочное:
– Елизавета Т-Третья? Это уж будет чересчур…
Мона села, взяла его двумя руками за горло и потребовала немедленно объяснить, что значат эти слова.
Объяснял он долго и нескладно, несколько раз пытался по-черепашьи спрятаться в панцырь или по-ежиному ощетиниться, но Мона, конечно, не отстала, пока всего не выяснила.
Тогда отодвинулась и стала думать.
Что обеих его жен тоже звали «Елизаветами» – это хорошо. Значит, у него такая, как ее, карма.
Что оба брака паршиво закончились – это плохо. Хотя разве было бы лучше, если б они оказались удачными?
И вообще: бог любит троицу. А еще надо дать ему то, чего Елизавета Первая дать не успела, а Елизавета Вторая не смогла или не пожелала.
В ту же секунду Мона с легкостью решила вопрос, над которым веками ломали голову мистические философы: как воплотить бесплотное и уловить неуловимое.
А очень просто.
Крепко обволакиваешь неуловимого, берешь маленькую его частицу в плен своего тела и выращиваешь из этой крохи полную свою собственность. Конечно, придется пересмотреть свои принципы, изменить отношение к проблеме размножения, но принципиальность – удел умных мужчин и глупых женщин.
Волнуясь из-за затянувшегося молчания и сильно заикаясь, он робко спросил:
– Я не д-должен был г-говорить про «Елизавету Третью». Я всё испортил? Что я могу сделать, чтоб ты меня п-простила?
Мона повернулась, погладила его по щеке.
– Я, может, и Третья, зато последняя. А прощу я тебя при одном условии. Если у тебя осталось еще немножко энергии Ки.
Мгновение остановилось
На следующий день они плыли через владения какого-то атамана Ковтуна. Здесь недавно прошла война, и встречные деревни были трех видов: безлюдные, мужские и женские.
От безлюдных пепелищ Мона отворачивалась, не хотела омрачать свое нескончаемое прекрасное мгновение. В мужских деревнях на берег выходили люди с оружием, приказывали пристать. Эраст предъявлял им пропуск директора Жовтогуба, и баркас следовал дальше. В женских деревнях – тех, где никто ружьями не размахивал – Мона выходила на берег. В одной купила на остаток зеленошкольских денег еды, в другой обменяла дурацкое цветастое платье на стеганое одеяло – чтобы мягче лежалось на дне лодки.
А близко к вечеру, с правого берега, из-под свисающих над водой ив, закричали:
– Гли, барин с барыней на лодочке! Эй, шляпа, греби суды!
Там трое каких-то поили лошадей, трясли карабинами.
– Не волнуйся, – сказал Эраст. – Покажу бумагу, поплывем дальше.
Направил баркас к берегу.
– Мы плывем с заданием от директора Жовтогуба. Вот пропуск.
Один взял документ, небрежно глянул, швырнул на песок.
– Плевать на твово директора. Мы сами по себе. Мамзель, прыгай к нам. А ты давай, спинжак сымай. И чоботы.
Фандорин вздохнул, встал, снял пиджак.
– Извини. Это недолго.
Страшно Моне не было. Скорее интересно.
Эраст Петрович легко перескочил на берег, одной ногой едва коснулся земли, а вторая, описав дугу, ударила грубияна в скулу. Тот выронил карабин и еще не успел свалиться, как Фандорин, прокрутившись на каблуке, двинул второго локтем в глаз.
– Браво! – крикнула Мона. – Бис!
Но биса не вышло, потому что третий бандит (а это без сомнения были обычные бандиты, раз «сами по себе»), кинув оружие, бросился наутек через кусты.
Ушибленные лежали тихо, но убегающий голосил:
– Братцы! Братцы!
Где-то заржали лошади. Много.
Эраст подобрал один из карабинов, прыгнул обратно в лодку.
– Не будем навязываться, – сказал он. – Там еще и братцы какие-то.
Трр, трррр, трррррррррр, – заурчал мотор.
Лодка начала разгоняться.
Скоро ивняк кончился, открылось поле.
На поле было нехорошо. Там неслись галопом всадники, пылила тачанка, разливался разбойничий свист.
Баркас резко повернул к другому берегу.
– На воде нас посекут пулеметами, – быстро объяснил Эраст. – Надо вылезти и укрыться. На нос!
Взял ее за руку. Одновременно с тем, как лодка ударилась в берег, оба прыгнули. Побежали.
Да-да-да-да-да! – раскатилось над рекой.
Мона покатилась по траве – это Фандорин сильно дернул ее за руку.
Над головой зашуршал воздух.
– Ты ползать умеешь?
– С двух лет не пробовала, но вспомню, – ответила Мона. Ей нисколечки не было страшно. С ним она ничего, совсем ничего не боялась.
Поползли. Вокруг хрустела и падала срезаемая пулями трава.
– Вот ведь п-пристали, – пробормотал Эраст, приподнимаясь и оглядываясь.
Мона тоже посмотрела.
Из реки торчали людские головы. Над каждой вытянутая рука, в ней винтовка.
– А бегать? Надо добраться вон до той балки. Там нас пулемет не достанет.
– Я велосипедистка. У меня знаешь, какие ноги сильные?
– Знаю. Три-четыре!
Помчались, держась за руки. Как в детстве, подумала Мона. И еще подумала: а мгновение все равно прекрасно, даже такое.
Скатились вниз по некрутому склону. Перешли на быстрый шаг.
– Куда мы?
– Видела на поле курган с каменной бабой?
Баба на кургане
Она помотала головой. Вперед она не смотрела, только под ноги.
– Там и заляжем. Если эти сунутся – им же хуже.
Вылезли из балки, пригнувшись взбежали на небольшой холм.
– Спрячься за б-бабу. И не высовывайся.
Но Мона, конечно, высунулась.
По полю, растянувшись в цепь, бежали люди. Они казались смешными коротышками, потому что их по пояс закрывала трава.
– Совсем как тогда, – сказала Мона.
– Когда «тогда»?
– Когда вы с мамой убегали от башибузуков. Помнишь Варю Суворову? Я ее дочь.
