Однако пора было поворачивать разговор в более перспективном направлении. Мона перешла в атаку.
– А мне не хочется избавляться от телесности. – Она мечтательно вздохнула и проделала элементарный женский трюк – подтянула кверху бюст и по-кошачьи потянулась. – Я люблю свое тело.
– Есть за что, – пробормотал Фандорин и отвел глаза. Но взгляд был правильный, мужской. Мона осталась довольна. Кажется, кролик начал что-то подозревать.
Маленькое отступление, чтобы не насторожился.
– Хотела спросить: а откуда у вас взялся саквояж? И что в нем?
– Купил в Зеленях, – с явным облегчением стал объяснять Эраст Петрович. – Внутри сменное белье, две рубашки, воротнички, т-туалетные принадлежности. У них там почти всё есть – по нынешним временам удивительно. Я и для вас кое-что приобрел, предположив, что вы тоже пожелаете переодеться.
– Как мило! – воскликнула она, заинтересовавшись. – Я так вам благодарна! Мне тоже ужасно надоело ходить нищенкой!
Про то, что юбка переворачивается приличной стороной кверху и про сатиновую блузку, конечно, говорить не следовало.
– Простите, покупал на свой вкус…
Фандорин достал шелковое платье, бордовое, в жуткую желтую розочку.
– Прелесть! – лицемерно восхитилась Мона.
Зато башмаки были недурны. Примерила – в самый раз.
– Вы угадали размер!
– Я не угадывал. У меня хороший глазомер.
– Не думала, что вы успели так хорошо присмотреться к моим ногам, – весело сказала она. – А дессу не купили? Только чулки?
Он смутился.
– Дамского б-белья в лавке не было. Очевидно, у местных жительниц оно не пользуется спросом.
– Придется надеть платье прямо на голое тело, – невинной овечкой проблеяла Мона.
Эраст Петрович мигнул.
– Прямо сейчас и переоденусь! С наслаждением! Только сначала искупаюсь.
Опять замигал. Нет, он еще совсем не бодхисатва!
– Да-да, я отвернусь.
И пересел на нос, принял позу каменного истукана.
Мона разделась донага, встала на заднюю скамейку и раскрыла руки – реке, солнцу, воздуху, миру.
Мгновение, ты прекрасно, но не останавливайся!
Нырнула в восхитительно холодную воду, сделала русалочий кульбит, поплыла за баркасом.
Ну, сабли наголо!
Вскрикнула:
– Ай!
Фандорин стремительно обернулся.
– Что?!
– Что-то скользнуло по ноге! Здесь могут быть водяные змеи?
– Не знаю. Может быть, ужи.
– А-а-а! – завопила, заколотила руками по воде она. – Вытащите меня отсюда! Скорей! Глаза закройте и тащите!
Он послушно зажмурился. С силой, но бережно потянул.
Мона перекинула через корму одну ногу, другую. Встала на колени. Сделала вид, что не может удержать равновесие. Ухватилась мокрыми руками за шею Эраста Петровича. Его покрасневшее лицо с закрытыми глазами было совсем близко, и она решила, что хватит разводить китайские церемонии. Он не подросток, она не институтка.
Прошептала:
– Поцелуйте меня. И ни о чем не думайте.
Глаза открылись.
– Но… – пробормотал Фандорин. – Вы… уверены?
А Моне вдруг пришло в голову, что всё это сон. На самом деле утром ее расстреляли. Сейчас ее мертвая башка торчит на шесте и наслаждается фантазиями.
Хотя какая разница? Сон так сон.
Ммм, какой поцелуй… А какой запах! Мужчины всегда пахнут как-то не очень, а этого она выжала бы в флакон, чтоб получился одеколон «Фандорин», и потом душилась бы каждое утро. Правильно написала одна умная романистка: будем учиться любви у зверей, они любят не глазами, а носом.
Она любила его всем, что в ней было, без остатка. Река, солнце, воздух, мир не мешали, терпеливо ждали. Мгновение длилось и длилось.
Очнувшись после блаженного полуобморока, Мона не позволила себе почивать на лаврах. Нужно было развивать первый успех, двигаться дальше. «Эраст для меня, дурочки, был слишком сложен», – вздыхала бедная мама, дитя невинного века. Но слишком сложными бывают только слабые мужчины. Чем они сильнее, тем с ними проще.
Мона решительно перешла на «ты», потому что любовники всегда одного возраста – пусть он сразу себе это уяснит и не смеет относиться по-отечески.
– Ты совсем еще не освободился от телесности.
– Слишком долго к-копилась энергия Ки, – непонятно ответил он.
Мона положила ему голову на плечо и скоро уснула. Это связывает еще прочнее страсти. Солдат спит, а служба идет.
Сквозь сон слышала, что завелся мотор, но просыпаться не стала, потому что его плечо никуда не делось – как-то он, значит, дотянулся до рычага, не потревожив ее. Мона чмокнула бицепс (хорошо бы, чтоб был помягче), снова крепко уснула.
В следующий раз они любили друг друга уже под звездами, и ночной мир был ничуть не хуже дневного.
А еще в темноте очень хорошо разговаривать.
– Мне больше нечего делать в России, – печалился Эраст Петрович, перебирая ее распущенные волосы. – Я столько лет пытался как-то изменить ее злосчастную карму, отвести б-беду, но карму не изменил и беду не отвел. Я выиграл столько боев, а войну проиграл. И теперь уезжаю, потому что не знаю, с кем воевать. С землей? С воздухом?
Она слушала, терпеливо дожидаясь, пока он заведет речь о главном. Самой наводить его на эту тему будет неправильно.
Попредававшись мужскому самобичеванию, посетовав о печальной судьбе России, Фандорин наконец задал вопрос, которого Мона ждала с замиранием сердца.
– Я довезу тебя до Ростова, а оттуда до Севастополя. Что потом? Отправишься в Швейцарию, к родителям?
Про мать она ему пока не говорила – оставила на потом, когда первые радости начнут приедаться и настанет время вывести отношения на новый, провиденциальный уровень. Пусть Фандорин тоже проникнется трепетом перед высоким замыслом судьбы.
Умнее, конечно, было бы сейчас удивиться и ответить: «Ну да, в Швейцарию, а куда же еще?» Пусть бы он поразмыслил о том, понравится ли ему с ней расставаться. Через день-другой такой идиллии сам предложил бы остаться вместе, а она согласилась бы с видом великой милости.
Но сейчас, под звездным небом, Моне не хотелось быть умной. И она сказала:
– Я хочу остаться с тобой. Хочу быть там, где будешь ты, а остальное мне все равно.
Фандорин заворочался, и она испугалась, что всё испортила. Но оказалось, что он тревожится по другому поводу.
– В Севастополе меня ждет мой друг Маса. Мы сорок лет неразлучны и, надеюсь, не расстанемся до смерти. С ним тебе будет непросто. У него всегда был неважный характер, а с годами стал хуже. Да и ты, з-знаешь, тоже не рукавица.
