Он был очень даже ничего. Уж покрасивее Скукина.
Прозлилась Мона недолго, потому что река сияла ленивым предвечерним золотом, шелестели юные листочки, чудесно пахла печеная рыба, а грубиян Скукин еще пожалеет.
Всё в общем было неплохо. Второй день рискованного путешествия подходил к концу.
Зеленая Школа
Во время ужина Мона села в стороне – лицом к кустам, спиной к обществу. Ела с прутика замечательно вкусного леща, додумывала план.
План состоял в том, чтобы перестать быть собакой, которую не считают, заставить мужчин относиться к ней по-другому.
Для этого понадобится:
1. Отойти в укромное место, чтобы искупаться и помыть голову.
2. Расчесать и уложить волосы. Тут одно из двух: «баранка» на затылке и взбитая челка на лбу или просто – волной по плечам (не очень практично, но смотрится еще лучше).
3. Переодеться. Балахон снять, все равно в нем по такому теплу жарко; юбку перевернуть настоящей, шелковой стороной кверху; достать из мешка сатиновую блузку, припрятанную для цивилизации.
4. Эффектно вернуться в общество.
5. Канторовича прикормить, с отцом Сергием вести себя так, будто он еще мужчина хоть куда, Скукина игнорировать.
Она отшвырнула рыбий скелетик, вытерла пальцы о траву. Оглянулась. Три богатыря на нее не смотрели, обсуждали что-то мужское.
Берегитесь, три поросенка. Сейчас к вам придет серый волк, зубами щелк, хищно улыбнулась Мона, звезда петроградских салонов.
Она подхватила мешок, скользнула в кусты – и наткнулась на неподвижно стоящего человека.
Вскрикнуть не успела – жесткая ладонь зажала ей рот.
Очень близко, в двух вершках, яростно щурились глаза. Тихий шепот приказал:
– Цыть у меня! Только пикни.
И еще кому-то:
– Давай, детки. Тихохонько.
Слева и справа обозначилось шевеление. Кто-то медленно двигался там, не шурша травой, не беспокоя ветки.
Мона скосила глаза. Увидела двоих слева, одного справа. Они были в одинаковых солдатских гимнастерках без погон. У каждого винтовка.
Тот, что зажимал ей рот – немолодой, вислоусый, – поцокал языком, покачал головой:
– Гляди, баба, не зашуми. Осерчаю – пожалеешь. Моргни, если поняла.
И так весомо, страшно он это сказал, что Моне и в голову не пришло ослушаться. Она моргнула.
Тогда он отнял руку, крепко взял Мону за локоть. В другой руке у вислоусого был «наган».
– Пора! – крикнул он.
И все четверо с треском вывалились на полянку.
Сидящие успели лишь обернуться. Увидели наведенные стволы – медленно подняли руки. У всех троих сделались одинаковые лица: сосредоточенно-застывшие, двигались только глаза.
Командир выпустил Монин локоть, подтолкнул:
– Ступай к ним. Сядь.
Она отбежала к своим, тоже плюхнулась на землю, прислонилась к мужскому плечу. (Это был противный Скукин, но сейчас обиды не имели значения.)
Наконец смогла рассмотреть лесных людей.
Трое с винтовками были молодые, бритые. На левом рукаве зеленая повязка. Оружие держали не абы как, а каждый целил в одного из сидящих. У немолодого тоже была повязка, но немного другая – с белым кружком.
Были они совсем не такие, как те ночные, с парома. На бандитов не похожи, но сразу видно, что очень опасные. Особенно начальник.
– Грамотно нас взяли, – прошептал Канторович.
– Сидеть тихо! – прикрикнул усатый. – Руки не опускать.
И своим:
– Пойду лодку посмотрю. Не зевай, ребята. Кто шело́хнется – бей.
– Ого, чего тут у них! – заорал он от баркаса. – «Гочкис»! И две ленты!
Солдаты повернули головы.
Воспользовавшись этим, Скукин цапнул из нагрудного кармана удостоверение, швырнул в кусты.
– Слушай приказ, – быстро шепнул он. – Каждый за себя. Мы друг друга не знаем. Я попросился меня подвезти.
Точно так же избавился от документов и Канторович.
Вернулся усатый. В одной руке он держал снятый с треноги «гочкис», в другой – большой бинокль отца Сергия, обычно лежавший на корме.
Спросил:
– Чьи будете? За кого воюете?
– Ни за кого я не воюю, мил человек, – сказал отец Сергий. – Бинокля моя, на базаре сменял. В речном деле штука годная. Я лодошник.
Говорил он не так, как всегда, а мягко, по-южнорусски. И совсем не заикался. Кто бы мог ожидать от него таких актерских способностей?
– «Гочкис» мой, – поднял одну руку выше Канторович. – Ты его, дядя, за радиатор не держи, погнешь. Я тоже ни с кем не воюю. Пока.
– На что ж тебе пулемет? – весело удивился командир.
– На то, что я пулеметчик. С войны уходил – машинку прихватил. Гуляю по свету, ищу хорошую службу. Вы кто такие? Нужны вам хорошие пулеметчики? Сговоримся – буду ваш.
– Хорошие пулеметчики сейчас везде нужны. А сговориться – сговоримся. У нас в Зеленой Школе всем нравится.
Ах вот это кто, поняла Мона. И пожалела, что плохо слушала недавний разговор отца Сергия с Канторовичем. Всё, что осталось в голове: «Зеленошкольская Директория» против красных и против белых. И что атаман у них называется «директор». Какая-то смешная фамилия.
– Ну, а ты кто? – спросил усатый Скукина.
– Музыкант. Из Москвы. Там есть нечего. Пробираюсь на юг.
– Где ж твой струмент?
Подполковник достал флейту.
– Сыграть?
Засвистел «Камаринскую».
– «Пошла плясать, ногой топнула, ажно хата покачнулась, и дверь хлопнула» – подпел усатый, шлепнул Скукина по плечу. – Давай к нам, музыкант. Подхарчишься.
Мону он спросил не так, как других:
– Ты, тетка, при ком?
Очевидно, в его мире не предполагалось, что женщина может быть сама по себе.
– Дочка это моя, – ответил за Мону отец Сергий. – С Белгорода мы, обое. И баркас мой. Энтих двоих не знаю. За плату взял, по дороге.
– Что ж ты из Белгорода так далёко заплыл?
– В Луганск нам надо. Там больница психическая. Добрые люди присоветовали. Дочка у меня не в себе. Бесноватая.
Все посмотрели на Мону. От неожиданности она замигала.
– Так-то она ничего, тихая, – вздохнул отец Сергий. – Но от мужиков сатанеет. Как найдет на нее бабья течка – кидается. Говорят, психические дохтора от этой хворобы лекарствие дают. Вот и поплыли.
– Пускай накинется, мы не против, – сказал конопатый солдат. – Правда, дядя Семен?
