Мона кинулась к перилам, посмотрела вниз на черную воду и замерла.
– Спокойно, сударыня. Не надо никуда прыгать, – сказал сзади Скукин.
Она обернулась.
Подполковник стоял спокойно, смотрел на берег – туда, где находилось пулеметное гнездо.
– Что у вас, Канторович? – крикнул он.
Берег откликнулся:
– Порядок! Подбирайте нас!
– Кого «нас»?
– Меня и моего нового друга! – весело ответил штабс-капитан. – «Гочкис», к нему две ленты!
Скукин спрыгнул в баркас.
– И никогда больше не подвергайте сомнению приказы командования, – наставительно сказал он отцу Сергию. – Хорошая диспозиция предусматривает все неожиданности.
Старец пристыженно молчал, а Мона, спускаясь по лесенке, смотрела на подполковника с восхищением.
Все-таки лучшие на свете мужчины – это офицеры. Во всяком случае, когда в мире война.
Словно чествуя победителей, вдруг разомкнулся черный небосвод, проглянули звезды, засветила луна, и ночь сделалась похожа на картину сладкого живописца Куинджи.
– Как это вы отобрали у двух вооруженных людей пулемет? – спросила Мона штабс-капитана, когда они пристали к берегу. – Без стрельбы, без шума?
– А вот. Чик-чирик.
Он показал узкий хищный нож. Вытер о траву, сунул в сапог.
Пристроил в лодку железную штуковину на треноге. Сел, потянулся, зевнул.
Залез к себе в сапог и Скукин, но извлек оттуда не нож, а маленькую флейту в аккуратном чехольчике.
– Никто не возражает? Это помогает мне снять напряжение.
Возражающих не было.
Минуту спустя южнорусская ночь сделалась еще сиропнее – над рекой полилась тихая, волшебная мелодия. Играл Скукин изумительно, извлекая из своей дудочки ледяные звуки поразительной точности, прозрачности и чистоты.
Мона слушала и ежилась. Один ее спутник только что хладнокровно зарезал двух человек. Другой застрелил троих. Оборвалось пять жизней. Толстой с Достоевским написали бы про каждую по великому роману, Леонид Андреев – душераздирающую повесть. А сейчас гражданская война, и все привыкли. Один убийца зевает, другой музицирует, блаженно прикрыв глаза. Как мальчик Кай, у которого вместо сердца сосулька.
Под волшебную музыку неудержимо заклонило в сон, хоть часу не прошло с тех пор, как Мона проснулась. Это несомненно было следствие потрясения.
Она опять легла на дно, зажмурилась, покатилась куда-то вниз, вниз, на мягкое, илистое дно, оттолкнулась от него – и вынырнула уже в утро. Страшной ночи будто и не было. Может, она приснилась?
Баркас беззвучно парил в серой дымке, под которой бликовала гладкая вода. Новорожденное солнце играло с туманом в сложные цветовые игры. Вместо флейты – и ничуть не хуже – пели птицы.
Это первобытная жизнь, это естественный отбор, сказала себе Мона. Природа ни о чем не жалеет и ни в чем не раскаивается. Кто-то хотел тебя сожрать, ты не дался и сожрал его сам. За это тебе светит солнышко и поют птички. Рефлексировать не из-за чего.
И стало ей хорошо, радостно, просто. Правда, ее спутники – не почтительные рыцари, верно служащие прекрасной даме, потому что они не особенно почтительны и уж точно ей не служат. Зато с ними надежно.
Я как Гекльберри Финн, плывущий по Миссисипи, подумала Мона.
Отец Сергий, опершись о руль, что-то писал в блокнотике. Офицеры сосредоточенно играли в карты. На скамейке между ними лежал ворох советских дензнаков.
– Вскрою, пожалуй, – протянул Скукин. – …Ага! Блефуете. Так я и знал.
Потянул все бумажки к себе.
– Много вам от них будет пользы у белых, – засмеялся Канторович. – Давайте, что ли, на щелбаны, как в гимназии.
– Я учился в Пажеском корпусе. У нас на щелбаны не играли. А деньги есть деньги, к ним следует относиться с уважением.
На Мону никто не обращал внимания, и ей пришла в голову другая литературная ассоциация: трое в лодке, не считая собаки.
Хорошо бы помыть голову и привести себя в порядок, а то действительно похожа на подзаборную дворняжку…
День прошел без приключений. Ну – почти.
Плыли то просто по течению, то под парусом, а однажды отец Сергий и Канторович еще и сели на весла. На гребле в четыре сильных руки да под развернутым парусом лодка побежала почти так же споро, как с включенным двигателем.
Мимо сел и деревень все же проходили на моторе, и штабс-капитан на всякий случай ложился к пулемету. Но никто путешественников не трогал. То ли места были мирные, то ли дуло «гочкиса» отлично заменяло пропуск.
Мона всё время поглядывала на Скукина. Минувшей ночью он произвел на нее большое впечатление.
Прирожденный вождь. Холодный, расчетливый и, что удивительней всего, никакой рисовки. А какой музыкант! Ей теперь нравилось в нем всё, даже то, что на вечернем привале подполковник занялся полировкой ногтей. Прав Пушкин, прав: быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей.
Этому Каю нужна Герда, которая расколдует его оледеневшее сердце, нежно думала она.
Тут Скукин поднял глаза, поймал ее взгляд и своим обычным сварливым голосом сказал:
– Мне знакомо это умильное выражение у женщин. Оно означает: «Я определила среди самцов лидера и хочу от него приплода». Остыньте, сударыня. Я, конечно, самец-лидер, но потребности в самке не имею.
Вспыхнув от оскорбления и стыда (да-да, стыда, потому что дым был не без огня), Мона прошипела:
– Вы не самец-лидер, а самец-пидер! Потому вам и самки не нужны!
И отошла. С хамами она никогда не вела себя как леди. Не считала нужным.
Хорошо, остальные двое не слышали – они о чем-то разговаривали, чистя пулемет.
Еще вся кипя, Мона подошла, послушала. Ничего интересного в беседе не было.
Говорили про следующую проблемную территорию, которую лучше тоже миновать ночью – Зеленошкольскую Директорию. Она не признает ни красных, ни белых, там какие-то диковинные порядки, атаман называется «директором», а фамилия его Жовтогуб.
Оба склонялись к тому, чтобы дотемна отсидеться здесь.
Настроение у Моны было испорчено, спутники ей разонравились.
Один – хам и, очень возможно, представитель «третьего пола» (это более интеллигентное выражение, чем то, которое она употребила сгоряча); другой – старик и тоже не шибко любезный; третий – с сомнительным чувством юмора («Шаечка»!).
А впрочем, к третьему стоило приглядеться повнимательней, сказала она себе, посмотрев на широкие плечи и оголенные по локоть руки штабс-капитана.
