В Моне главным и лучшим оказались пальцы. Они были прямо волшебники – умели чувствовать выпуклости и впадинки бытия, а потом воспроизводить их в виде совершенных копий.
В юности Мона пожила в Париже, поучилась ваянию у великой, сумасшедшей Камиллы Клодель. Та тоже любила порассуждать про главное. С ее точки зрения, главным в жизни был правильный выбор материала.
Мона попробовала разные материалы: гипс, камень, металлы, но все они отдавали мертвечиной, а хотелось поймать и удержать жизнь. От разочарования даже занялась фотографией, но та раздражала двухмерностью и ничего не давала пальцам.
В ателье Камиллы Клодель
К двадцати пяти годам наконец нашла идеальный материал. Стала делать фигуры из воска, совсем как живые. Лучше, чем живые. Раскрашивала красками, которые изобретала сама. Шила для кукол одежду.
В предвоенном Питере турусовские «восковые персоны» стали входить в моду. Трехмерный портрет стоил очень недешево, да Мона еще и не всякого заказчика брала. Сначала сажала человека в кресло, щупала лицо пальцами. Они рассказывали ей больше, чем глаза. Если объект интересный – лепила. Нет – отказывала.
А еще, уже для себя самой, постепенно превращала свою мастерскую в сказочное королевство, населенное восковыми фигурками в одну десятую натуральной величины. Жителями королевства становились все люди, чем-то привлекшие Монино внимание. И всяк попадал на свое место.
Ненавистная мучительница детства, гимназическая инспектриса Извольская, пасла на лужайке свиней. «Первый поцелуй», юнкер Келлер, навечно остался заколдованным принцем. Возлюбленный, с которым Мона плохо рассталась, лежал вампиром в стеклянном гробике, пронзенный осиновым колом. Но были там и шестеро остальных, с которыми она разошлась без обид. В своем идеальном мире она каждого наградила в соответствии с заслугами.
Бравые солдаты маршировали по кукольной улице, томная барышня выглядывала из окошка. Мудрый алхимик, вылитый доктор Турусов, колдовал над философским камнем.
Там много что было, в восковом королевстве. Мона так к нему привязалась, что не уехала из обреченного Петрограда, когда это было возможно.
А ведь мудрый папа еще осенью семнадцатого сказал, что российская почва истощилась и горшку с цветком пора перебираться в иные черноземы. «Психиатры нужны только там, где психически здоровые люди изолируют от общества психически больных, а в стране, где психи сажают здоровых, мне делать нечего». И увез плачущую маму в Финляндию, а оттуда через Швецию и Францию в Швейцарию. Получил в Женеве кафедру, слал письма, звал. Потом письма из-за границы доходить перестали, а уехать из России стало нельзя.
Мона и не собиралась бросать своих восковых подданных. Как-то существовала, понемногу продавая обстановку. Научилась спекулировать, менять вещи на продукты. Только вот население королевства больше не увеличивалось, потому что негде было взять воск. Месяц назад, в апреле, она узнала, что под Псковом заработала какая-то «свечная коммуна» и коммунарам там не хватает фитилей. Достала, отвезла, обменяла на пуд очень приличного воска. После недельного отсутствия вернулась домой довольная – а королевства нет. В голодном городе ужасно обнаглели крысы, которым стало нечего жрать на помойках. Они начали забираться в квартиры. И слопали всё сказочное население: дам, кавалеров, дворников, гимназистов, добрых и недобрых возлюбленных. Ничего не осталось от прекрасного мира, только катышки крысиного помета.
Мона целый день проревела, как в детстве, когда еще не выработала свой отличный жизненный девиз. И засобиралась в «Исход»: назад, в детство, к папе и маме.
Но за время, миновавшее с родительского отъезда, пролетарская республика позахлопывала все лазейки, ведущие наружу. Зимой еще можно было, пускай с риском, перейти границу по льду Финского залива, в теплое же время года оставался только кружной путь: на юг, в белую Россию, и оттуда морем, вокруг Европы.
Далеко? Да. Тяжело? Опасно? Не то слово. Но что делать? Не оставаться же в стране победивших крыс?
Дистанция от решения до исполнения у Моны всегда была короткая.
Собралась. Поехала.
Из Питера до Москвы дорога оказалась легкой, только в Бологом пришлось проторчать двое суток, потому что пассажирский поезд мобилизовали на нужды фронта. На пути из Москвы в Белгород приключений было больше: трижды ссаживали, дважды обстреляли, непонятно кто; близ Курска «сдох паровоз», и пришлось всем народом семнадцать верст пихать поезд. Но ничего, добралась.
И вот началось самое трудное: преодолеть «сумеречные земли», где в немногочисленных городах – красная власть, а вокруг – «зеленая», то есть никакая. И где-то вдали, по-за степью мерцает свет белой власти. Туда пытаются пробраться многие, да не всем удается.
Но Моне, разумеется, удастся – в этом она не сомневалась.
Славный Ероша довез попутчицу куда ехал сам, до села Маслова Пристань, и подсказал, у какой бабы есть швейная машинка.
У Моны был разработан простой и гениальный план дорожного снабжения. Брать с собой еду смысла нет, на всю дорогу не напасешься, но умный человек всегда найдет себе и корм, и крышу над головой.
Здесь, в Масловой Пристани, она свою идею и проверила.
Постучалась.
– Хозяйка, швейную машину починить не надо?
Само собой, оказалось, что надо. Все последние годы чинить немецкую технику, да еще в такой глуши, было негде.
Готовясь в путь, Мона наменяла запасных деталей и освоила технику машинного ремонта – ее ловким рукам это нехитрая наука далась легко.
Хозяйка так обрадовалась, что и накормила, и спать уложила, и в дорогу снеди собрала, а самое главное – дала бесценный совет. Узнав, что мастерица пробирается на юг, сказала:
– Чего тебе подметки стаптывать? Ныне весна, вишь, какая, Донец широко разлился, по сю пору плоты гонят. Попросись к плотовщикам и поплывешь себе, как барыня. Заплатить найдешь чем?
– Найду, – ответила Мона, окончательно уверившись, что удача на ее стороне. По реке – это гениально!
Утром она вышла к Северскому Донцу, разбухшему от талой воды, поигрывающему водоворотами.
И точно, не подвела удача. У причала покачивался невеликий плот с прицепленным сзади баркасом. Губастый, голенастый недоросток как раз спрыгивал вниз, на бревна, держа в руках каравай хлеба и крынку молока. Должно быть, бегал на рынок.
Мона его окликнула.
Парнишка был простой, приятно застенчивый, но при этом говорливый. Рассказал, что помогает дяде Стасю сплавлять избяной лес на юг, «казакам», потому что у них там плешасто и хорошего бревна нету, а строиться, война не война, всё одно надо.
