Это был Джики. Рубашка на груди разорвана, кобура пуста. Голова вывернута набок, на затылке багровеет вертикальная вмятина. Кто-то схватил кавказца за горло и расколотил череп об угол. Нетрудно догадаться кто. Должно быть, при звуке выстрелов грузин отвлекся, и приговоренный не упустил такого шанса…
Не то амплуа себе выбрал господин Невский, мрачно подумал Эраст Петрович. Ему бы не героев-любовников исполнять, а хуаляней, трюкачей из китайского театра. Впрочем, деться из насквозь простреливаемого дома хуаляню все равно некуда. Свои увидят – пристрелят, красные тоже не пощадят. Акума с ним, предоставим ловкача собственной карме.
Наверху было людно. Основная часть бойцов собралась здесь, отступив с первого этажа. Судя по стрельбе и крикам, красные уже проникли туда, причем сразу в нескольких местах.
Воля переходил из комнаты в комнату, говорил стрелкам:
– Прощайте, братья! Помните: лучше умереть стоя, чем жить на коленях! Прощайте… Помните… Прощайте… Помните…
В своем длинном плаще, с полуседой бородой он был похож на призрак отца Гамлета. И говорит то же самое, подумал Эраст Петрович: «Прощай и помни обо мне…»
За долговязым, тощим Волей преданно следовала маленькая Рысь.
– Пригнись, Арон, пригнись! – повторяла она, когда он проходил мимо очередного окна.
– Он такой неосторожный, он совсем не бережется, – сказал она, поймав взгляд Фандорина. – Знаете, я всегда об этом мечтала. Что мы с ним будем вместе до конца.
– Вы его любите, – удивился Эраст Петрович (вообще-то можно было сдедуктировать и раньше).
Девушка просто ответила:
– Люблю.
– Погодите, но вы же говорили: сейчас не время для любви?
Это прозвучало еще глупей.
– Я ему нужна. Он сам этого не знает, но я ему очень нужна. Он без меня пропадет, – ответила Рысь, как будто оправдываясь.
В женской психологии Фандорин разбирался, может быть, не очень хорошо, зато мужчин понимал отлично. Но он не стал говорить девочке, что людям вроде Воли никто не нужен. Это вечные одиночки.
Эраст Петрович зачем-то продолжал идти за артельщиком и его спутницей. Может быть, потому что они двигались медленно, и он со своей палкой не отставал. Пуля пробила дверную филенку, осыпав его и Рысь щепками. Девушка рассеянно вытерла щеку.
– Знаете, сколько Арону лет?
– Полагаю, за пятьдесят.
– Тридцать семь. Из них семнадцать он провел в тюрьме, ссылке и на каторге, а там старятся вдвое быстрей. Представляете? Он самый свободный человек на свете, а его половину жизни продержали в клетке.
Огонь по зданию вдруг прекратился.
– Сдавайся, анархия! – Теперь трубный глас вещал откуда-то снизу. – Вам амба! Первый этаж наш! Нам нужен только Арон Воля! Остальных не тронем!
На втором этаже в ответ закричали – разное. Где-то: «Шиша выкуси!», а где-то: «Сдаемся, сдаемся, не стреляйте!»
Воля обернулся к Рыси.
– Принуждать никого не стану. Дело каждого. Кто хочет жить на коленях – пусть живет. Но меня они в клетку больше не посадят. Я наверх, на чердак. Буду стрелять, пока есть патроны!
Выдернул из футляра «маузер», побежал к лестнице.
– Я с тобой! – бросилась за ним Рысь.
В комнатах наперебой спорили уцелевшие – драться или нет. Никто не стрелял.
– Эй, погодите!
Эраст Петрович тоже направился к лестнице, но теперь те двое двигались быстро, не угнаться.
Шагая через две ступеньки, Воля поднялся до площадки между этажами, оглянулся на поспевавшую следом Рысь.
– Постойте! – позвал их Фандорин. – Совершенно необязательно…
Его слова потонули в грохоте. Кто-то все-таки открыл огонь, и по дому сызнова ударили пулеметные очереди и винтовочные залпы.
Сверху, прямо под ноги артельщику, упало и подскочило что-то маленькое, черное. Лимонка! Значит, чердак захвачен красными. Вероятно, они вскарабкались туда снаружи, по пожарной лестнице.
Дальше всё случилось в секунду.
Рысь схватила Волю за руку и толкнула с такой неженской силой, что тот, не устояв на ногах, кубарем покатился вниз по ступенькам. Потеряла равновесие и девушка, начала падать, но пола не коснулась. Взрыв подбросил ее маленькое тело, отшвырнул и впечатал в стену, враз покрывшуюся кровавыми брызгами.
Фандорин подхватил оглушенного падением Волю под руку, потащил прочь от лестницы. Красные не торопились спускаться. Бросили еще гранату, но та, попрыгав по ступеням, взорвалась уже впустую.
Артельщик шел на негнущихся ногах и всё оглядывался.
– Жалко. Она была настоящим бойцом… Неважно. Мы сейчас все погибнем.
– Не все. Слышите?
Теперь уже по всему этажу кричали:
– Сдаемся! Сдаемся!
– Ну так я один! – Воля потряс «маузером». – И стреляться не буду. Не доставлю большевикам такого удовольствия. Пусть сами убивают Арона Волю!
– Вам совершенно незачем погибать. Выберитесь во двор. Снаружи темно. Может быть, сумеете уйти.
– И что дальше? Ты же слышал, наших бьют по всему городу. Куда я денусь? Я не знаю Москвы. Я никого тут не знаю.
– Если прорветесь, идите на Покровку, в Малый Успенский переулок. Спрашивайте Сверчков переулок, его так чаще называют. Увидите двор за оградой, в глубине небольшой дом с колоннами. Постучите. Вам откроет японец. Покажете ему вот это. Дайте руку.
Фандорин достал химический карандаш, лизнул, написал на ладони артельщика по-японски: «Помоги ему».
– Что это за каракули?
– Волшебное заклинание, которое вас спасет… Бегите в угловой кабинет. Там у окна проходит водосточная труба. Сумеете спуститься?
– Я в одиннадцатом году бежал из Якутского централа – по веревке с крыши. А ты?
– Мне с трубой не совладать, – вздохнул Эраст Петрович. – Ничего. Не пропаду. Бегите же.
Артельщик сбросил на пол плащ. Побежал.
Снизу в рупор кричали:
– Выходь по одному, чернорылые! Руки кверху, морды книзу! Не бойсь, убивать не будем! Накостыляем маленько – и пинком за ворота!
Эта перспектива Фандорина не устраивала. Лучше переждать, пока тут всё утихнет. И он вернулся к первоначальному плану.
До хранилища надо было идти в самый конец коридора, и там повернуть за угол. Навстречу из дверей валили бледные, растерянные люди, многие в крови, кто-то еле шел. Красная правда оказалась сильнее черной, думал Эраст Петрович. Что естественно, поскольку при прямом столкновении индивидуализма с коллективизмом у первого нет шансов на победу.
За поворотом, то есть уже во флигеле, коридор был темен и пуст. На стене, под которой пал художник-часовой, корячилась грудастая анархистская Венера.
