Вернувшись ночным поездом в Харьков, Эраст Петрович сначала, разумеется, заехал в штаб армии обговорить детали предстоящей поездки, но сразу после этого отправился в Особый отдел.
Романов принял гостя в кабинете, вежливо поинтересовался целью неожиданного визита. Взгляд у капитана был тусклый, лицо осунувшееся.
– Алексей Парисович, вы – красный шпион, – не спросил, а констатировал Фандорин.
Глаза Романова ожили, прищурились.
– Это шутка?
– Я давно это знаю. Со дня нашего з-знакомства. Помните, как тогда, в лодке, после бегства от красных, вы вытряхивали пустые гильзы из барабана и одна отлетела мне под ноги? Я поднял ее и увидел, что дульце удлиненное. Вы стреляли холостыми патронами, а значит, вся история с побегом – инсценировка. Я решил, что это не мое дело и п-промолчал…
Романов настороженно слушал. Нервы у него были крепкие.
– Когда в приюте случилась диверсия, вы были у меня на подозрении первым, но у вас оказалось алиби: Козловский сообщил, что вас не было в Харькове. И я опять оставил вас в покое, потому что я не участвовал в г-гражданской войне.
– Теперь что-то изменилось? – негромко спросил капитан.
– Да. Я сделал выбор. Через два часа я отправляюсь в к-командировку, которая, вероятно, решит судьбу войны…
– К Махно? Не удивляйтесь моей осведомленности. Я теперь клеврет Скукина, он мне всё рассказывает.
Эраст Петрович одобрительно кивнул. Ему понравилось, что молодой человек не юлит, не теряет самообладания, а главное – не отнимает лишнего времени.
– Вы мне симпатичны, я не ж-желаю вашей гибели. У вас два часа, чтобы скрыться. Перед отъездом я отправлю Гай-Гаевскому записку, в которой сообщу всё. Так что советую немедленно исчезнуть.
Он поднялся, считая разговор оконченным, но встал и капитан.
– Попытаетесь меня убить? – чуть удивился Фандорин. – Не рекомендую.
– Нет. Я знаю, что орех мне не по зубам… Мне было ясно, что рано или поздно вы сделаете выбор. Надеялся, что иной… Вы же умный человек. Неужто вы не понимаете, что настоящая Россия с нами, а не с ними?
– С т-товарищем Заенко? С заплеванными улицами, загаженными храмами, растоптанной культурой?
– А что, если Россия такая и есть? Что, если ту Россию, которая вам нравится, придумали Пушкин с Тургеневым? А настоящая – это Стенька Разин и Емелька Пугачев. Вы свой собственный народ-то знаете? Конечно, можно снова загнать его в подвалы и бараки, можно посадить на цепь. Но для этого придется пролить очень много крови, тут Аркаша Скукин на сто процентов прав. Никакого Пушкина с Тургеневым у белых все равно не получится. Не правильнее ли перестать себя обманывать? Признать, что Россия – не клумба с цветочками, а навозная куча. Не закрывать нос надушенным платочком, а взяться за лопаты, не бояться грязи. И тогда через сто лет, может быть, страна превратится в цветник.
– Скукин – авантюрист и сяожэнъ. Ему не позволят распоряжаться судьбами России, а ваша аллегория хромает. Г-грязи надо бояться. Собственно, только ее в жизни и надо бояться. Если вы перестанете умничать про правильность и просто прислушаетесь к себе, внутренний голос всегда объяснит вам, что правильно, а что нет… А впрочем, это ваша карма.
И Фандорин вышел.
Не прощаюсь
…И мы выныриваем из совсем темной, до черноты, до слепоты темной подворотни на залитую солнцем улицу.
Ты зажмуриваешься от яркого света.
– Где мы? – спрашиваешь ты, и я вспоминаю, что ты плохо знаешь Москву.
– На Никольской улице. Налево, в двух минутах, Красная площадь. Видишь, как ловко я тебя вывел? Это мой город. Я знаю здесь каждый закоулок. Идем!
Меня переполняет бодрая сила, звенящая легкость. Я чувствую себя – нет, не молодым, я чувствую себя совершенным.
Человек, который много лет назад учил меня владеть собственным телом, называл мораль опасным барьером, отделяющим плоть от духа. «Мораль всегда предписывает ставить чьи-то интересы выше своих, тело же всегда руководствуется только тем, что лучше для него, – проповедовал он. – Ты не хочешь отказаться от вредоносной перегородки, раздваивающей твое „я“, мешающей Инь и Ян соединиться, а значит, ты никогда не станешь совершенным».
Мой малопочтенный сэнсэй был чудовищем, мы относились друг к другу одинаково: с почтительным интересом и в то же время с презрением. Он называл меня «мой полуученик», я его – «мой полуучитель». Не удивлюсь, если он жив до сих пор и по-прежнему запросто может взбежать по стене до второго этажа, а спрыгнуть с пятого. Но полусэнсэй ошибся. Я достиг совершенства. Благодаря тебе. Мне очень хочется сказать про это, но я не решаюсь. Ты всё еще сердита.
Никольская улица полна народу, все движутся в одну сторону – медленно, никто не торопится. Лица веселые, но не шумно веселые, а будто обращенные в себя, и никто не кричит, не хохочет. Не такой день.
Мы останавливаемся подле маленького Казанского собора. Отсюда видны Кремль и Красная площадь, но там слишком много людей. Толпа движется в сторону храма Василия Блаженного. Все молча смотрят по сторонам.
Вдоль длинного здания Верхних торговых рядов шеренгой стоят виселицы, с них свисают рогожные мешки. На каждом табличка. С места, где я стою, можно прочитать три ближайших: «Владимир Ульянов. Диктатор», «Лев Бронштейн. Расстреливал заложников», «Феликс Дзержинский. Главарь палачей». Когда-то точно так же здесь болтались казненные Петром стрельцы. Но сейчас мешки набиты соломой. Казнь символическая. Главнокомандующий сдержал свое слово.
Я говорю:
– Слушай, раз уж объявлена всеобщая амнистия, может быть, и ты меня наконец простишь? Сколько можно наказывать? Ведь всё закончилось хорошо.
Ты вздыхаешь.
– Ладно. Раз уж такой день, что всех прощают… Ты подлый клятвопреступник, но ладно. Видно, такова была моя карма – связаться с «благородным мужем». Я ведь понимаю. У тебя не было выбора. Я помню твои слова: «Благородному мужу только кажется, что у него есть выбор».
– Выбор есть. Можно перестать быть благородным мужем. И теперь всё. Я стану просто мужем. Я буду жить только для тебя – и для дочки.
Я киваю на твое оттопыривающееся пальто.
– Для сына, – поправляешь ты. – Я хочу мальчика, и будет мальчик. Но амнистия тебе объявляется при одном условии. Ты должен рассказать мне про свою поездку. С того самого момента, как после встречи в Таганроге ты трусливо решил, что не станешь со мной объясняться и уедешь тайком. Я знаю лишь, что ты послал телеграмму Масе, и он, иуда, ничего мне не сказав, отправился на встречу с тобой. Что было потом? Рассказывай со всеми подробностями.
И я начинаю рассказывать.
