Охранное отделение и чины жандармского корпуса произвели массовые задержания, причем подозрительные лица в административном порядке, без судебного разбирательства, были немедленно высланы в отдаленные губернии под надзор полиции. (Ох, правоохранители…).
Новое громкое убийство: на железнодорожной станции застрелили генерала Мина, чей Семеновский полк в прошлом декабре подавил московское восстание. Убит на глазах у жены и дочери четырьмя выстрелами в спину. Стреляла, о Господи, учительница. Ее уже судят, через несколько дней повесят. (Учительница! Через несколько дней!).
Потому Эраст Петрович и уехал, что не мог представить себя ни среди стреляющих в спину, ни среди вешающих. Сколько раз себе это повторял, но легче не становилось.
«Чертова страна!» – пробормотал Фандорин.
Где ты, гармония?
Чтобы справиться с раздражением – и на Россию, и на собственный мазохизм – повернул газету последней страницей, где был раздел уголовной хроники. Хоть душой отдохнуть. Вдруг что любопытное?
В самом деле: на целых пол-листа подборка материалов по необычному преступлению.
В глухой приуральской губернии убили игуменью, прямо в монастыре – еще одно знамение свихнувшегося времени. Раньше монахинь не убивали даже беглые каторжники. А здесь, кажется, еще и произошло нечто особенно зверское. По ханжескому российскому обыкновению, газета не сообщала подробностей, но все авторы ужасались «изуверству» и «неописуемой жестокости» злодеяния.
Все-таки что там произошло, заинтересовался Эраст Петрович. Из некролога и нескольких прочувствованных статей, посвященных жертве преступления, какой-то матушке Февронии, вычислить обстоятельства происшествия было не проще, чем по испанским архивным документам двухсотлетней давности.
Всё охи да ахи, сотрясание воздуха, слезливые жалобы на ужасный век, ужасные сердца. Член Святейшего Синода предполагал ритуальное изуверство и атаку на православие. Товарищ председателя Русской Монархической партии был уверен, что это дело рук анархистских элементов, желающих перебаламутить кощунством жизнь тихого заволжского края.
Эраст Петрович хотел уж отложить газету, видя, что ничего дельного из нее не почерпнет. Непрочитанной осталась лишь заметка, написанная московским викарным епископом, который семнадцать лет назад благословил покойную на монашество – этот-то уж точно не мог сообщить ничего полезного о преступлении, которое произошло в тысяче с лишним верст от Москвы. И здесь взгляд Эраста Петровича споткнулся о мирское имя игуменьи – викарий его поминал дважды. В других материалах называлась и мирская фамилия убитой, в скобках, но фамилия была обыкновенная, а вот имя довольно редкое. И когда триада – имя, фамилия и время пострижения – соединилась, газетный лист задрожал в руках Фандорина, а сам он, чего никогда не случалось, вскрикнул.
Много лет он приучал себя к сдержанности, которая стала второй натурой, так что ни в какой ситуации, даже самой критической, Эраст Петрович не выказывал эмоций – и вдруг сдавленно воскликнул: «Нет! Нет!».
Воистину чудо из чудес.
– Какой нетерпеливый! – рассмеялась за дверью Аннет, решившая, что возлюбленный зовет ее. – Еще пол-минутки!
Да-да, прошло именно семнадцать лет… Она приняла постриг в Москве. И восприемника, кажется, звали так же, как этого викария – отец Серафим. Точно!
Игуменья Феврония – это… она?!
Когда-то давно Эраст Петрович любил одну женщину, и она тоже его любила, по-видимому, сильно. Она вообще была сильная. Но она была еще и религиозна, и своего Бога любила больше, чем Фандорина. Когда пришлось выбирать – ушла, остановить ее он не смог. Ушла не от него, а из мира. Напоследок Эраст Петрович получил письмо с мольбой не искать встреч, дать ей возможность обрести покой. Не исполнить такую просьбу было нельзя.
Первое время он часто вспоминал ее. Потом реже. Потом почти перестал – еще и потому, что история, из-за которой они расстались, была очень уж тягостная, терзающая душу. Но иногда, пускай нечасто, всё же приходило в голову, что та женщина где-то живет и, может быть, тоже изредка о нем думает. Мысль эта почему-то была отрадна – особенно, если в ту минуту Фандорин ощущал на плечах чугунную тяжесть экзистенциального одиночества. Впрочем, только в такие моменты он, кажется, о монахине и вспоминал.
Хотя нет, это случалось еще в одной ситуации. Подчас, находясь рядом с очередной необязательной спутницей, каковых было много, Эраст Петрович вдруг начинал перебирать в памяти других, обязательных женщин, каких в его жизни было только три, и всякий раз казалось, что это – единственная и что существовать без нее невозможно. Фандорин пытался представить себе, как было бы, если бы карма позволила ему остаться с первой, или второй, или третьей. Новопреставленная игуменья Феврония (что за бредовое имя!) была третьей, по счету последней. После нее никакой обязательной женщины на его пути уже не встретилось.
– Можешь входить, милый! – промурлыкал из спальни нежный голосок. – …Милый, что же ты? Я готова!
Но в гостиной было тихо, лишь шелестел на сквозняке, которым потянуло из прихожей, лист валявшейся на полу газеты.
* * *
С посольского телеграфа можно было напрямую связаться с министерством внутренних дел. Проведя на прямом проводе около часа, Фандорин со всей точностью установил, что ошибки, увы, нет. Убитая в лесной глуши игуменья – та самая женщина, которая жила с ним когда-то под одной крышей, а потом ушла и на много лет исчезла, чтобы возникнуть вновь на сером газетном листе, под другим именем, в траурной рамке. Однако подробностей странным образом не знали и в министерстве – даже те, кому это полагалось по долгу службы.
Старый знакомый, член министерского совета, оправдываясь, сказал, что Эраст Петрович совсем оторвался от российской действительности – на то, чтобы вести контроль за расследованием уголовных преступлений в отдаленных губерниях нет ни времени, ни сил. Генерал еще и съязвил: «Может, отправитесь из Парижа в Заволжск, займетесь делом матушки Февронии? Очень обяжете».
Фандорин коротко отбил: «Еду».
Послал посольское авто домой, за дорожным чемоданом – тот всегда был наготове. Протелефонировал Аннет. Извинился, сказал, что уезжает в Россию по срочному делу. Вероятно, на несколько недель.
При всем легкомыслии Анетт обладала отличным чутьем. Впрочем, кошке и положено.
– Вы вернетесь? – тихо спросила она после долгой паузы. Тут же спохватилась, быстро прибавила: – Я ничего не требую и не буду обижаться. Просто, когда у мужчины такой голос, значит, появилась другая… Нет-нет, я ни о чем не спрашиваю. Захотите – вернетесь.
– Я вернусь, – сказал Фандорин, поежившись. – Что мне делать в России? Исполню, что д-должен, и вернусь.
– Буду вас ждать один месяц. Дольше – не обещаю.
Приятно иметь дело с женщиной, которая не создает проблем. И не обманывает.
– Месяца хватит с лихвой, – уверил ее Эраст Петрович.
