К сожалению, мои плотно закрытые от любви глаза не позволяли увидеть мне. Я не хочу, чтобы разницу заметили те, кто тебя боготворит, и сделаю для этого все, что смогу. Ты хочешь, чтобы тебя считали божественным во всем? Но быть Богом на земле чревато опасностью попасть туда, откуда я только что выбралась, причем безо всякой надежды выбраться. Богов у Фрейденберга целая палата.
Это не шутка, а серьезное предупреждение. Иногда мне кажется, что из нас двоих больший сумасшедший ты, а не я. Только ты умеешь внушать всем, что твое помешательство просто гениальность. Столь талантливому актеру простительно многое – смена убеждений на противоположные (вчерашнее было заблуждением, сегодняшнее сродни откровению свыше), неудачи, даже провалы любых постановок или ролей (не поняли зрители, просто не доросли), финансовые крахи (поиски истины дороже любых денег), дурное настроение и особенно срывы его на других…
Я со всем согласна – ты человек ищущий, ошибки у творческих людей неизбежны, деньги не главное, и иногда хочется просто кого-нибудь покусать. Но почему это все можно лишь тебе? Я долго считала, что это потому, что ты гениален, это так, но ведь и гении должны замечать остальных живущих рядом. Не забудь, что сама по себе единица – всего лишь единица, а сотней и тем более миллионом ее делают стоящие позади нули. Нельзя до такой степени поднимать себя над толпой, Ларри, тебя и без того назовут самым талантливым актером современности, если ты того заслужишь. Однако не менее важно, чтобы тебя назвали и самым хорошим человеком, потому что иметь репутацию короля английской сцены и человека, с которым невозможно жить и работать, недостойно тебя.
Боюсь, что именно это и произойдет – ты останешься в памяти как гениальный актер и не очень хороший человек.
Я поняла это только сейчас и готова тебе помочь, если бы ты понял тоже, но даже заикаться об этом нельзя, потому пока буду молчать. Может, я ошибаюсь? Хорошо бы…
Сейчас, вспоминая нашу постановку «Ромео и Джульетты» на Бродвее, я многое вижу иными глазами, понимаю, зачем тебе вдруг понадобилось ставить Шекспира, да еще и такую пьесу. Тогда я ничего не замечала и не понимала.
Мы получили хорошие деньги за съемки в двух фильмах, у меня была перспектива стать голливудской звездой, снявшись еще в нескольких картинах, но все перечеркнула война, а вернее, сначала «Ромео и Джульетта».
Тогда я не задумывалась, зачем тебе нужен этот спектакль, вполне доверяя заявлениям, что этим американцам надо показать, что значит настоящий театр, что Шекспир, и только Шекспир – мерило настоящего актера, что Америка ахнет от твоей постановки. Для меня достаточно того, что ты будешь учить меня играть Шекспира!
Я помню изумление Кьюкора, твердившего, что это я могу дать тебе урок настоящей игры, что я должна больше полагаться на собственное ощущение роли, а не на твои слова, что у тебя можно брать только уроки актерской техники, все остальное не для меня.
Я верила Кьюкору во всем, не зря же тайно советовалась с ним во время съемок «Унесенных ветром», кроме одного – всего, что касалось тебя. Нет-нет, он просто знает тебя не так хорошо, как я! Разве можно сравнивать мой актерский дар с твоим, разве можно даже представить, что я способна тебя чему-то учить?! Тебя, который сама гениальность!
На постановку нужны деньги, потому что никто из продюсеров не желал вкладывать свои в эксперимент английского актера на Бродвее. Ничего, мы вложили все, что получили за фильмы! Казалось, что после первого же спектакля деньги вернутся сторицей.
Позвонила Марион и опять настаивала, чтобы я не просто вспоминала что-то, а именно сравнивала себя и тебя, свое положение и состояние и твое. Пришлось признать, что я несколько ушла от этой оценки, хотя во многом переоценила тебя заново. Ларри, я все равно очень люблю тебя, это не поддается никакой разумной оценке, это не во власти разума, это сердце. И мне очень трудно и переоценивать твои поступки и слова, и сравнивать нас, но я постараюсь. Прости мне это, понимание твоих ошибок и даже жестокости не уменьшает моей любви к тебе. К тому же я никогда не покажу тебе эти записи, это означало бы немедленный разрыв, причем разрыв жесткий, к чему я вовсе не готова.
Я снова сбилась. Попробую сравнить себя и тебя перед началом войны. Отзвучали фанфары в честь «Унесенных ветром», столь желанный для всех актеров «Оскар», конечно, еще не подпирал дверь спальни, как было чуть позже, но спрятан с глаз долой, потому что страшно раздражал тебя, начались обсуждения следующих ролей в Голливуде. В Европе уже шла «странная война», в которой Германия разделывалась с Польшей, а остальные страны сопели, изображая недовольство и ничего не предпринимая. Но за океаном это совсем не чувствовалось, Америка пока держала нейтралитет, тоже выжидая.
После объявления начала войны мама немедленно вылетела в Лондон, мы опасались, чтобы папа сгоряча не ушел добровольцем в армию, как бывший кадровый военный. Тебе в посольстве сказали, чтобы не нервничал, а меня Сэлзник попросту не отпустил.
О, Ларри, я помню волну насмешек с твоей стороны:
– Насколько ты помнишь, я был против твоего договора с «МГМ». Не будь ты такой упрямой и скрытной, сейчас могла бы улететь в Англию, а теперь сиди в Америке и снимайся в третьесортных фильмах, потому что англичанке, да еще столь неопытной, ни за что не дадут приличной роли в Голливуде!
Сейчас я бы возразила, что неопытная англичанка только что получила «Оскара» за символ этой самой Америки и что я куда более популярна, чем ты. Но тогда я чувствовала себя отвратительно – развода все не было, пять лет адюльтера, родные по ту сторону океана, где в любой день могут начаться бомбардировки, и никакой надежды, кроме съемок вместе с тобой.
Теперь мне кажется, что нас объединяло в Америке только то, что мы были иностранцами в трудные годы. Я уже говорила и могу повторить: отношение к мужчине, ушедшему из семьи и живущему с другой женщиной, куда более снисходительное, чем к женщине, оставившей ребенка и мужа ради любовника. Даже если эта женщина обожаема в роли символа Америки.
Пять лет адюльтера вымотают нервы кому угодно, все выглядело так, словно я тебе навязываюсь. Ларри, если бы ты тогда сказал, что не слишком хочешь развестись с Джилл и жениться на мне, я бы перенесла это тяжело, но смирилась бы и постаралась найти свое собственное место в жизни, но ты ловко увиливал от прямых действий, словно тебя вовсе не волновало наше ненормальное семейное положение.
Каков же был мой ужас, когда я узнала, что Джилл согласна на развод и оговаривает лишь финансовые условия! Она была права – Тарквиний болен, за ним нужен уход, что ограничивало Джилл в возможности много играть и сниматься, кто, как не ты – отец, – должен содержать больного ребенка? У меня была истерика – это не Джилл, а ты не торопился развестись!
– Ларри, умоляю, согласись на ее условия, я буду сниматься день и ночь, я заработаю на нас двоих, чтобы ты мог платить достаточные алименты!
– Нет! Пока она не согласится на приемлемые условия, я не подпишу ничего. Не хватает только, чтобы ты зарабатывала на мое содержание!
