– В карты?
– Да, в карты. У меня есть колода.
Все остальное время полета до Нью-Йорка мы играли в карты. Когда перед приземлением разбудили Ларри, он испытал не меньший шок. Пришлось широко улыбнуться:
– Ты выспался, дорогой? Медсестра случайно не промахнулась, делая укол?
Зря я пошутила, не следовало этого делать.
После приземления я на виду у обомлевших сопровождающих подкрасила губы, поправила изрядно помятое в результате борьбы на полу платье и вышла на трап в сиянии улыбки:
– Привет, ребята! Я рада вас всех видеть! Простите, но не могу ответить на вопросы, спешу.
– Если ты будешь продолжать в том же духе, то отправишься домой в гробу!
Сказано тихо, но твердо. Настолько твердо, что я поняла – это не шутка.
– Не нужно уколов, Ларри, я же не бунтую. Мы летим в Лондон или ты намерен оставить меня в какой-нибудь клинике в Нью-Йорке?
– В Лондон.
– Тогда позволь мне добраться туда, как нормальному человеку, это лучше для тебя же. Не стоит давать репортерам повод для слухов, что твоя жена сумасшедшая.
Почему ты не внял разумным словам? Приступ у меня прошел, я вела себя вполне вменяемо, необязательно было превращать меня в неподвижное бревно, тем более вы прекрасно знали, что меня не возьмет даже огромная доза снотворного. И все же мне ее вкололи перед самолетом в Лондон.
Ларри, ты помнишь, как меня связывали, чтобы затолкать в самолет? Туго спеленутая одеялом, я не представляла большой угрозы, но и тогда меня постарались оглушить. Никакие уговоры не помогли.
– Тебе не будут делать никаких уколов, если ты обещаешь, что действительно не будешь сопротивляться.
– Ларри, но я же не сопротивляюсь, зачем усыплять?
Я покорно не только прилетела в Лондон, но и поехала в клинику к Фрейденбергу, прекрасно понимая, что если только воспротивлюсь, то и впрямь получу смертельную дозу наркотика. И никто не станет разбираться с этой передозировкой, сумасшедших не принято жалеть.
Хотелось спросить, что ты планируешь делать дальше, но не удалось. Отправив меня к Фрейденбергу сразу после прилета в Лондон (я даже не смогла поговорить с мамой и отцом, спросить их, почему не захотели забрать меня из Лос-Анджелеса), ты снова улетел в Италию отдыхать. Мои родители тоже поспешили устраниться…
Меня снова обкладывали льдом, чего делать никак нельзя, кололи огромные дозы препаратов, разрушающих и психику, и организм вообще, а потом… потом я проснулась много раньше времени. И на мое счастье, ни доктор Фрейденберг, ни доктор Марион не пожелали просто поставить диагноз «маниакально-депрессивный психоз» и даже помогли мне – одна дельным советом, другой – выпустив из своей клиники.
Ларри, я спутала тебе все планы, снова спутала.
Мои друзья видели, что я вменяема, существует доктор Марион, которая хоть и вернулась в Америку, но всегда готова выступить на моей стороне, без нового приступа меня невозможно затолкать обратно в клинику и объявить сумасшедшей, а я постараюсь сделать все, чтобы его не было!
Так что будем делать дальше?
Как хорошо, что «Нотли» столь велик, и ты заглядываешь в мою комнату не так часто. Когда-то я четыре месяца провела в этой комнате после вспышки туберкулеза, хотелось выть и действительно кусаться от одиночества, от того, что ты старательно задерживаешься в театре и торопишься туда пораньше с утра, только чтобы не общаться со мной. Я понимала, что ты просто боишься, и старательно тебя оправдывала, хотя у меня просто обострение туберкулеза, это не открытая форма, и она тебе не угрожала. Да, оправдывала, но очень тосковала и старательно гасила обиду внутри.
А сейчас рада. Ты не появляешься либо заскакиваешь на минутку, не очень интересуясь тем, что я делаю, чем занята. По вечерам в нашем доме шум, музыка, смех, разговоры – я стараюсь приглашать друзей и задерживаю их допоздна все по той же причине – нежелания общаться с тобой. Мне хватает вот такого общения: я пишу, объясняю тебе то, что не могу или не рискую сказать вслух, сама же отвечаю за тебя, а ты об этом ничегошеньки не знаешь.
Иногда меня охватывает страх, что ты все же увидишь записи, сумеешь понять, что в них. Ларри, ты уже немного знаешь итальянский, значит, мне придется перейти на сербский. Жаль, что я так и не выучила русский, о котором ты говорил, что уж этим языком не займешься никогда в жизни.
Я недооценила своего супруга. Мне далеко до тебя, Ларри, во всем далеко. С первого дня моего возвращения из больницы домой ты столь убедительно играешь доброго, внимательного, но очень занятого супруга, что те, кто плохо знает нас с тобой, вполне могут поверить. Друзья не верят, но ты все равно играешь, даже передо мной, даже перед собой. Ларри, у тебя совсем стерлась граница между жизнью и ролью, второе важней. Я помню твою фразу, что если сорвать маску с настоящего актера, то под ней окажется второй актер. А где же ты настоящий?
Написала и ужаснулась. Кажется, я видела, вернее, слышала и чувствовала тебя настоящего – когда ты упирался коленкой в мою шею и командовал медсестре: «Еще укол!» Нет уж, лучше играй, по крайней мере, я знаю, по каким правилам ты это делаешь и чего ждать дальше.
А ты не боишься, что под очередной маской уже больше ничего не будет?
Я не уверена, что мне нравится вот этот разбор по косточкам тебя и себя, он приводит к тому, что я все больше ужасаюсь тому, что происходило, и результатам своей жизни. К сорока годам оказаться с репутацией психически больной и безо всяких перспектив? Нет, этого легче не сознавать.
Позвонила Марион и попросила, чтобы я для нее подробно описала, что чувствовала при встрече с… Ли Холманом. Я даже плечами пожала:
– При чем здесь мой первый муж?
– Вивьен, пожалуйста…
– Ну, хорошо, я напишу. Конечно, первые годы после того, как я ушла к Ларри, было трудно, Холман не давал развод, но теперь мы друзья. И даже Ларри сейчас не против нашей дружбы.
– Сначала не о разводе, а о встрече и семье. Все же вам есть о чем вспомнить, у вас дочь. А вот потом подробно опишите свои и, как вам кажется, его чувства во время и после развода. Не страшно, что придется повторяться. Думаю, посмотрев внимательно сначала на Ли, а потом на Ларри, вы многое поймете.
Эти подробности Ларри уже вовсе ни к чему, потому пишу, ни к кому не обращаясь либо обращаясь к Ли.
С Ли Холманом мы познакомились в феврале 1932 года. Ли было тридцать два, он уже вполне состоялся как личность и как профессионал, был красив спокойной мужской красотой без смазливости, зато с атлетическим сложением, обожал яхты, верховую езду, мотоциклы, автомобили, путешествия и друзей, с которыми было бы не скучно и можно совершить рискованные походы. В зале суда звезд с неба не хватал, потому что при юридическом образовании и добросовестной въедливости не был «книжным червем».
