‒ Ну, вроде кровь я оттёрла, ‒ спустя минуту заявила она. ‒ Уже не так в глаза бросается. Но всё равно. ‒ Она выпрямилась, с беспокойством посмотрела на Костю. ‒ А идти-то ты можешь?
‒ Могу, ‒ сердито откликнулся тот, но вставать не торопился.
Олег догадался, протянул ему руку. Мила запоздало опомнилась, наклонилась, хотела поддержать, но Костя уже ухватился за ошмаринскую ладонь, распрямился рывком. Олег почувствовал, как слишком сильно он сжал его пальцы.
Перед тем как войти в общагу, Костя опять поглубже натянул капюшон, наклонил голову, но никто его особо и не рассматривал ‒ охранник на вахте всего лишь скользнул равнодушным быстрым взглядом. Возле блока, в котором жила Уласова, они притормозили.
‒ Спасибо, Мил, ‒ произнёс Костя. ‒ Пока.
Она немного растерялась. Неужели планировала тащиться с ним? А что потом? Всю ночь сидеть возле постели, ухаживать? Но заявить о подобном Мила не решилась, только предложила:
‒ Давай, я тебе пластырем заклею.
‒ Не надо, ‒ возразил Костя и повторил: ‒ Пока.
Наконец-то оказавшись в комнате, Костя тяжело опустился на кровать, скривился от боли, стягивая куртку, поинтересовался устало:
‒ Зачем ты Уласову-то привёл?
‒ Будто не понимаешь. Она сама увязалась, ‒ оправдался Ошмарин. ‒ Как услышала, что я к тебе, так и прицепилась. Откуда я знал, что ты тут такой? ‒ Он тоже плюхнулся на кровать, уставился с любопытством. ‒ А чего, правда это тебя тот… из-за Саши?
Отвечать Костя не стал, только глянул мрачно, потом, не наклоняясь и не развязывая шнурков, стянул кроссовки, завалился, медленно и осторожно, перевернулся на другой бок, лицом к стене, пошевелился, устраиваясь поудобней и затих.
То есть, Уласова не ошибалась. И с утра пораньше она, конечно же, заявилась узнать, как у её бедного-несчастного Костеньки дела.
‒ Как он? ‒ шёпотом спросила Мила.
‒ Да всё нормально. Бывает, ‒ беспечно откликнулся Ошмарин, за что получил негодующий осуждающий взгляд.
Мила осторожно приблизилась к кровати, присела на корточки. Костя зашевелился, перевернулся на другой бок, к ней лицом, но глаза не открыл. Наверное, по-прежнему спал, но Уласова не выдержала, произнесла тихонько:
‒ Костя, ты как?
Он, так и не проснувшись окончательно, не разлепляя глаз, улыбнулся уголком рта, не стянутым засохшей кровавой корочкой, протянул руку, обхватил Милу за шею, потянулся к ней, что-то шепча. Она убедила себя, будто не расслышала это самое «Сашка, как хорошо, что ты пришла», и не стала противиться. Костины губы были сухими, горячими и шершавыми. И лучше бы он не просыпался окончательно, так и оставался бы в том обманном полусне. Тогда бы Костя точно не сказал, торопливо отстранившись:
‒ Ой, Мил, прости. Я не понял, что это ты. ‒ Он сел в кровати, посмотрел мутными всё ещё сонными глазами. ‒ Прощаешь?
Мила выпрямилась, отступила на шаг.
Нет, она не прощает. Но не за то, что поцеловал, за то, что посчитал это ошибкой.
Хотя ‒ не его это вина. Не его! На Костю Мила обижаться не могла.
Пусть и такой ‒ с обмётанными кровавым налётом губами, со ссадиной на подбородке и разбитой распухшей бровью, ссутулившийся и помятый ‒ всё равно он ей очень нравился. Даже больше, чем раньше, потому что сейчас Костя как никогда казался нуждающимся ‒ в её поддержке, заботе и жалости.
Наверное, именно в этот момент любовь к нему разрослась до таких пределов, что уже не поддавалась контролю, не соглашалась на тайну, грозилась вырваться, и её не получалось удержать. Почти. Но куда сильнее было ощущение несправедливости и неприязнь, презрение… ненависть к той самой Саше Рыбаковой, из-за которой на самом деле всё это: его боль, её боль.
И в данный момент наверняка эта самая Рыбакова сидит в тепле и комфорте и ни о чём даже не подозревает, радуется жизни. А может, она сейчас вообще ‒ с тем. Да и пусть радуется, пусть не подозревает. Зато Мила здесь, рядом и она уж точно не оставит Костю в беде. Она вообще не подпустит к нему беду и уж тем более не станет её причиной. И очень обидно, что нельзя прикоснуться к нему, обхватить ладонями разбитое лицо, ласково погладить, отвести боль. Но ведь можно…
‒ Тебе принести что-нибудь? Пить или есть.
‒ Нет, ‒ Костя мотнул головой, поморщился. ‒ Мил, и ладно тебе. Чего ты ко мне как к больному?
‒ Так разве… ‒ начала Уласова, но осеклась под его взглядом, почему-то сумрачным и неприязненным.
‒ Вам что, в универ не надо? ‒ поинтересовался Костя. ‒ Пора уже.
‒ А ты пойдёшь? ‒ напомнил о своём присутствии Ошмарин, но Костя исподлобья посмотрел на него.
‒ Ты серьёзно спрашиваешь?
Олег невозмутимо дёрнул плечами, но тут опять вмешалась Уласова, предложила:
‒ Так, может, остаться с тобой?
‒ Мила! ‒ выдохнул Костя и, больше не стараясь казаться тактичным, не скрывая раздражения, проговорил: ‒ Я не по тому не иду, что при смерти. А чтоб никто с вопросами не лез. ‒ Он решительно поднялся, разве немного медленней, чем обычно. ‒ И вообще, мне в душ надо.
‒ Так горячую, может, ещё не включили, ‒ не удержавшись, на автомате выдала Уласова.
‒ Плевать!
Хочется надеяться, она не предложит ещё и сопровождать его в душ.
Ну да, до него дошло, после того, как Сашка несколько раз вроде бы не к месту упомянула Милу. И стало удивительно, почему он раньше-то не замечал. Видимо, как раз потому, что не хотел, понимал где-то в глубине души, но точно знал ‒ ему это не надо. Не из тех он, кто коллекционирует безответно влюблённых в себя девиц. Не тешит самолюбие, наоборот, тяготит.
Нафига ему кто-то, когда у него уже есть та, которая больше всех нужна? Вот именно, есть, и он её никому ни за что не отдаст.
А горячую воду, между прочим, уже включили, но Костя действительно обошёлся бы и одной холодной, хотя слишком долго её не вытерпеть, околеешь. А тут ‒ стой сколько влезет, запрокинув лицо, закрыв глаза, ощущая напор упругого тёплого дождя, чувствуя, как смываются не только грязь и пот, а ещё и тяжесть, ноющая боль, раздражение.
