— Ты не смеешь меня оскорблять! Сама дура!
— Смею! — кричит Тоша. — Ещё как смею! Собирай манатки и катись отсюда. Не желаю находиться с тобой под одной крышей. Ты как твой отец… конъюнктурный и ловкий. Ты не человек, ты ничтожество… как твой отец. Ты мне такой не нужен. Прочь!
— При чём тут мой отец, когда ты в глаза его не видела?! — завопил я.
— Ещё как видела! Он меня проституткой обозвал, он предлагал мне переспать с ним, он, мол, лучше тебя, а ты щенок и сопляк! Он считает, всё продаётся и покупается. И ты… Я думала, ты это, это… необыкновенный человек, — она запнулась, заплакала, — а ты — такой же, — прошептала после долгой паузы. — Продажный, прёшь наверх, как танк, лижешь…
Я осел на стул.
— Ты сегодня встречалась, сейчас… с моим отцом? — робко, жалко, извиняющимся тоном спросил я. Нанесённое ей оскорбление нанесено и мне. Она проститутка?! Отец предлагал ей жить с ним? — Мысли путались, я никак не мог ухватить того, о чём она говорит.
— С твоим отцом я встречалась, когда ты переехал ко мне. А сегодня я повела своих учеников на твою выставку — поучить их… — Она снова не воинственная, измученная. Злость разлетелась в осколках крика, но Тоша отчуждена от меня: тусклая, немолодая, усталая женщина. — Ты предал и себя, и меня, — говорит она. — Уходи. Я не хочу больше жить с тобой. Уходи!
— Как получилось, что ты встретилась с моим отцом? Почему не сказала мне, когда собралась с ним встречаться?
Тошу назвать проституткой?! Нужно быть слепым, глухим, идиотом… Даже председатель, холодный и глупый индюк, если бы хоть раз увидел Тошу, никогда не посмел бы не только назвать её так, подумать даже!
— После выпускного вечера… звонил в школу… сказал, нам надо встретиться, пригласил в ресторан. Нет, сначала заявил, что я проститутка. Я так растерялась, даже не защитилась. Положила трубку. Он пришёл в школу. Извинился за проститутку, сказал, мучается, нам надо поговорить. Буквально заставил пойти с ним.
— Ну?! — торопил я её.
А она молчала.
— Зачем пошла, если он оскорбил?
Долго молчит. А потом тихо говорит:
— Виноватой себя почувствовала. Может, в самом деле я всё так устроила? Он сказал, не может жить без тебя, потому сорвался. Сказал, просит помочь вернуть!
«Ишь, психолог!»
— Ну?! Дальше! — процедил я.
— Привёз в «Прагу». — Она снова замолчала. Сидит ссутулившись, кутается в кофту, хотя в комнате жарко.
— Ну?!
— Что «ну»? Заказал кучу разносолов, пытался напоить, говорил пошлости: «А мой сын не дурак, не теряется», «отхватил». Пытался руки целовать. Танцевать чуть не волок.
— Пошла?
Она устало мотнула головой.
— Разозлился. Не пью, целоваться не разрешаю, не иду танцевать. И… снова влепил мне «проститутку» — мол, я собираюсь искалечить тебе жизнь, разрушила семью. Ты, мол, держал его дома. А я, подлая, хитрая, корыстная, в элиту захотела, увела из дома.
— Так и говорил?!
Не могу победить дрожь, меня бросает то в жар, то в холод, стыд заливает потом.
— Я встала, пошла к выходу. Он за мной. При всех начал оскорблять… а я… иду и иду. Так и ушла. — Она вдруг засмеялась. Я уставился на неё. — Убеждён, что неотразим, что элита, что он решает: жить — не жить. А ведь ничто.
Ничто-то ничто, а сколько лет не может пережить!
Спросил виновато, точно я нанёс ей оскорбление:
— Почему мне не сказала?
— Что бы ты изменил? Встреча же уже состоялась! И никаким способом нельзя её ликвидировать — была! Что бы ты сделал? Навсегда разорвал бы с отцом отношения? Мучился бы сам? За себя и за меня? Жалел бы меня? Всё пустое. Не думай об этом. Сегодня к слову пришлось. — Она говорит теперь по-доброму, но так говорят с чужими, я понял, о разрыве — серьёзно, и чем мягче, чем тише она говорит, тем твёрже её решение и безнадёжнее моё положение. — Твои картины чудовищны, сладки. Коровы счастливы, Маруся и председателева любовница — одинаковые ударницы, только одна толстая, другая тощая, колхоз благоденствует, председатель — эталон порядочности и доброты, и когда ты успел написать этот новый портрет?! — Она увидела моё удивлённое лицо. — Или председатель привёз свой? Это позор. Мне стыдно. И я не хочу находиться с тобой под одной крышей. Ты всё равно пойдёшь по пути твоего отца, это генетика. Прошу тебя, умоляю, уйди. Мне не по силам терпеть. Тебе есть куда уйти: своя комната, любящая мать. Я бы ушла, но мне некуда. Не могу же стеснять друзей! А комедий не люблю: переехать к приятельнице и ждать, когда ты выкатишься, не для меня. Вот твои двести тридцать рублей, для начала жизни пригодятся.
И тут я заорал:
— Блаженная! Ты не знаешь жизни. Разве можно жить так, как ты живёшь? В долгах?! Униженная?! Что толку от твоего таланта, если ты одна зритель своих картин?! Кому нужна ты, твоё творчество? Да, время — противное, нужно ловчить, нужно уметь устроиться…
— Нет! — перебила она. — Не нужно.
— Я не хочу, чтобы ты была унижена, я хочу обеспечить тебя, я хочу дать тебе…
— Не надо! — снова перебила она. — Я не хочу быть обеспеченной и не хочу никаких благ. И не хочу признания тюбиков, понимаешь, они для меня не судьи. Я не признаю внешней жизни, внешнего успеха. Пусть хоть кто-то когда-нибудь, я не спешу, заплачет над моими картинами, пусть начнёт жалеть людей, больше мне ничего не нужно. Ты… я придумала тебя, я вообразила… ты меня любишь больше жизни, чувствуешь, понимаешь, ты — это я.
Ошеломлённый, я забормотал:
— Я в самом деле люблю тебя больше жизни, я чувствую тебя, понимаю и хочу тебе… тебе создать условия…
— Не мне, себе, — отрезала она. — Гриша, ты верь мне, ты прислушайся к тому, что я говорю, мне не нужно то, что нужно тебе, а ты не сможешь жить так, как нужно мне. Прошу тебя, умоляю, давай разойдёмся, иначе я надорвусь, я не хочу терпеть! — Она плачет, горько, навзрыд.
Я выскочил из дома.
Всё-таки Тюбик разрушил мою жизнь!
Заберу с выставки свои картины. А если Тюбик не отдаст добровольно, верну им первоначальный вид!
Автобуса долго нет. Схватил такси и погонял водителя всю дорогу. Лифта ждать не стал: через три ступеньки взлетел на пятый этаж.
Тюбик оказался дома.
— Валя! — задохнувшись от радости, воскликнул я. — Валя! Ты ведь человек! Ты ведь ещё не совсем обюрократился! Валя! Верни мне мои картины!
— Ты с ума сошёл!
Он в махровом малиновом халате, монументальный, раскрасневшийся, с прилипшими ко лбу мокрыми волосами, и на его лице — искреннее изумление.
— У меня рушится жизнь, я молю тебя!
— У тебя начинается жизнь! То не жизнь была, эпизод, и чем скорее он закончится, тем лучше. Сегодня были представители ЦК, одобрили. Ты здорово поднял престиж нашего института. Ты не понимаешь, какого масштаба ты художник.
