— Что делать? — потерянно спрашиваю я, когда занятия кончаются. — У меня тьма дел. К родителям заскочить, потом домой — собраться. Хочу взять с собой мольберт.
— Как «что делать»? Поеду и поеду, знаю же, куда! Зачем нам, собственно, Тюбик? Зачем его разрешение? Соцзаказ будет выполнен, и дело с концом.
— Валяй! — Мы двинулись к лестнице. И на лестнице, посредине между вторым и третьим этажами, столкнулись с Тюбиком.
Тюбик не один, вместе с деканом. Тюбик — важный, надутый, розовощёкий.
— О, Птаха! — обрадовался он и всем корпусом развернулся к декану. — Вот кто принесёт нам славу! Вот герой, о котором я говорил вам. О нём звонил вам председатель!
— Очень приятно, — жмёт мне руку декан.
Впервые я стою с ним лицом к лицу. Дядька как дядька: большой лоб, нос картошкой, галстук. Только выражение лица — Тюбикино и взгляд — зеркальный: отражает тебя, в себя не впускает.
— Валентин Аскольдович, — не нахожу я ничего лучшего, как сразу приступить к делу, — обстоятельства складываются таким образом, что я должен на два дня съездить в Ленинград, вместо меня — Сан Саныч.
Тюбик бледнеет, прямо на глазах из розовых щёки превращаются в ватные бледные подушки.
— Я сейчас, одну минуту?! — говорит он декану, а как только декан начинает взбираться на свой этаж, бережно неся упитанный животик, Тюбик рычит: — Шагай, шагай — ко мне! — Сан Саныча он не замечает и, чуть не подталкивая меня под зад, уткнувшись дулом своего смертоносного взгляда в мой затылок, гонит в кабинет.
Я всё-таки осмелился, крикнул Сан Санычу:
— Подожди, я сейчас!
За нами жёстко захлопнулась дверь.
— Ты свихнулся? — зашипел Тюбик. — Потерял рассудок? Ты ошалел? — Он закидывает меня злыми глаголами, а я, я ничего не соображаю, хлопаю глазами и пытаюсь понять, за что он лупцует меня. — Ты рехнулся? Сошёл с ума? Обалдел?
Но глаголы иссякли, а у меня лопнуло терпение, я заорал:
— Хватит, позволяешь себе!
— Не я позволяю, ты… тебе, лично тебе… специально тебе… понимаешь, тебе?! Протянули руку!
Я всё ещё не понимаю и снова ору:
— А я что? Что я не так сделал? На мозоль тебе наступил? Деньги украл? Или, может, предал тебя?
— Во! Точно: именно «предал»! — отфутболил мне моё слово Тюбик. — Мозги у тебя имеются, или ты их расплавил?
— Какие мозги?
— Такие. Это же «кормушка» так называемая.
— Какая ещё «кормушка»?!
— Такая! — передразнил мой голос Тюбик. — Обыкновенная! Не может государство дать одинаковые блага всем и одинаково высокий прожиточный минимум, не может накормить всех. Не ясно? «Кормушки» не для всех.
Я всё ещё не понимал.
— Это же соцзаказ, ты говорил, это нужно государству, это же популяризация колхозов, как я понял, это же…
— «Это же», «это же», — снова передразнил меня Тюбик. — Ты — в пелёнках, ещё даже не ползаешь! Ты считаешь, каждому дай соцзаказ? Слишком жирно. Ты получил свой кусок? А теперь нам дай наш кусок! — скрипит ржавчиной Тюбик, я едва слышу его, так стучит кровь в голове.
— Какой «кусок»?
— Такой. Ты своё получил и ещё получишь, а если выставка будет иметь успех, получим с деканом мы тоже: за сообразительность, расторопность и улавливание момента.
Вот о чём, наверное, говорила Тоша. Она, конечно, ни о чём таком не знает, но чувствует.
— А разве соцзаказ не правительство дало?
— Правительство. — Тюбик махнул рукой. — Ты дурак или только притворяешься?
— Почему Сан Саныч не может выполнить соцзаказ, если я добровольно, в его пользу, отказываюсь?!
Тюбик мгновение, вытаращив глаза, смотрит на меня, потом спрашивает шёпотом:
— И ты ему что-нибудь сказал?
— Сказал: «Нарисуешь коров и доярок, соцзаказ!»
— А ещё что сказал?
— А больше ничего.
— Ничего?! — Тюбик облегчённо вздохнул. — Может, и не совсем дурак. О портрете, о деньгах, о коньяке не говорил?
— Нет, — удивился я, — не подумал как-то.
— Ещё не совсем дурак, — подтвердил Тюбик, успокаиваясь, но тут же снова заскрипел: — Значит, так. Связи для тебя. Соцзаказ — для тебя лично, выбит на высоком уровне. Передать другому не имеешь права!
— Разве Сан Саныч не сумеет нарисовать коров?
— Каких коров? При чём тут коровы? Сан Саныч — ремесленник, ты художник, нам нужен талантливый художник, не ремесленник, ясно? Зачем нам ремесленник? Ими пруд пруди. Так же как колхоз — не обычный колхоз.
— Передовой же?!
Тюбик захохотал.
— Директор, то бишь председатель, сговорчивый, понимает сегодняшний момент!
— Не передовой? — Но я тут же забыл о председателе и колхозе. — Если я не поеду в Ленинград, у меня разрушится личная жизнь, — высказал я, наконец, главное.
— Зато ты сделаешь карьеру. Зато ты приобретёшь имя, и перед тобой откроются пути, о которых ты даже не помышляешь в силу отсутствия у тебя пространственного воображения: любые выставки, поездки за границу, деньги, признание. Мы умеем ценить своих художников.
— Тюбик, что ты говоришь?! — воскликнул я растерянно, но тут же заткнулся: с первой минуты и до этой он говорит одно и то же, только я никак не хотел понимать того, что он говорит. — Я не могу ехать в колхоз. Дороже любых выставок и карьеры…
Её лицо подступило, отодвинуло Тюбика с его праведным гневом, с его добротой ко мне, с его щедростью — только она, одна она, грустная, обеспокоенная за меня, сильная, убеждённая в своей правоте.
— Председатель ждёт тебя, понимаешь, тебя! Декан признаёт лишь тебя! — И вдруг Тюбик сморщился, готов заплакать. — Не подложишь же ты мне свинью, а?! Ты погубишь меня. Я обещал… ты испортишь мне отношения с такими людьми!.. Ты сорвёшь большое дело, масштаба которого ты даже не представляешь себе. Я не могу раскрыть тебе всё, но нужен лишь ты, ты. Это не только твой вопрос, это вопрос всего института, и вопрос политический. Часто в жизни приходится выбирать, что ж поделаешь… Многое не зависит от нас. А у тебя под угрозой институт, если ты ослушаешься декана. Он милует, но и казнит, он злопамятный и найдёт, к чему придраться.
— От кого зависит? — спрашиваю я, откидывая угрозу Тюбика как смешную и нелепую.
Я подавлен и не могу скрыть этого, и не могу смотреть в глаза Тюбику, разрушающему мою жизнь. Я вижу, как мы с Тошей идём по Невскому, как приткнулись к окну «Норда» и едим пирожные, как вместе стоим перед «Лунной дорожкой» Куинджи, как заходим в Пушкинский дом на Мойке. Я веду Тошу по Ленинграду за руку, она — мой ребёнок, я угощаю её Ленинградом. Я был там два раза с родителями, и один раз нас возила туда Тоша — в девятом классе: нам приставляли ряд в театре Товстоногова, мы смотрели «Карьеру Артура Уи», мы ходили в Эрмитаж и в Русский музей. Я хорошо знаю центр. Вечером я, не она, поведу её к Товстоногову, в лепёшку расшибусь!
