Смущала только ее преданность, которая давала мне ненужное преимущество. В то же время с ней я ощущал себя неполноценным; все эти недели, превратившиеся в месяцы, я оставался совершенным ничтожеством, ведь отношения с ней постепенно открыли мне глаза на ужасную истину — что я не в состоянии ни с кем переспать. У меня не получалось. Вида обнаженной груди или мгновенного прикосновения к бедру было для меня достаточно — я кончал, еще не начав.
Каждый раз!
И вот я лежал рядом с ней, такой очаровательной, вжимаясь в матрас, чтобы сохранить мою унизительную тайну.
Сесилия была совсем юной, и я до последнего надеялся, что она ничего не поймет. Она, однако, все понимала, едва ли, впрочем, догадываясь, что это происходит со мной постоянно.
Однажды вечером она сказала, что мама предлагает ей сходить за рецептом на противозачаточные таблетки.
Сесилия сообщила об этом с улыбкой, но в голосе ее мне почудился вопрос, и я, хоть и гнал от себя эти мысли или убеждал себя, что ничего такого на самом деле не происходит, начал продумывать пути отступления. Нет, не поэтому, ведь мне тоже хочется быть с ней, но существуют и другие сложности, например, мы живем в разных городах и я не могу проводить с ней каждые выходные. Так я рассуждал, а еще вспоминал ее преданность — Сесилия была на все готова ради меня, это я знал в основном благодаря ее проникнутым тоской по мне письмам, которые она писала спустя всего несколько часов после каждой нашей встречи.
Нет, надо с этим заканчивать.
В начале декабря, субботним утром, она приехала ко мне в гости — собиралась остаться на ночь, а на следующий день мы ждали ее родителей. Они хотели познакомиться с мамой, которая, как ожидалось, станет свекровью обеим их дочерям. Таким образом мы словно узаконивали наши с ней отношения, чего мне, видимо, не хотелось. Мы прогулялись, все вокруг было сковано морозом, и в свете фонарей трава на лугу перед домом блестела от инея. Потом мы поужинали вместе с мамой и поехали в «Каледониен». На Сесилии было красное платье, мы танцевали под «Lady in Red» Криса де Бурга, и я думал, что нет, расстаться с ней я не могу, не хочу.
Мы вернулись на ночном автобусе, держась за руки, дошли до дома, и Сесилия крепко прижималась ко мне. Мы вошли в дом, сняли вернюю одежду, и я подумал: вот, сейчас. Мы поднялись по лестнице, и Сесилия, шедшая впереди, открыла дверь в мою комнату.
— Ты куда? — спросил я.
Она обернулась и удивленно посмотрела на меня.
— Спать, — ответила она.
— Ложись здесь, — я показал на расположенную рядом комнату Ингве.
— Это почему? — Ее глаза изумленно распахнулись.
— Все кончено, — сказал я, — мы с тобой расстаемся. Прости, но у нас ничего не получится.
— Ты что такое говоришь?
— Все кончено, — повторил я, — ложись здесь.
Она послушалась и медленно скрылась за дверью комнаты Ингве. Я разделся и лег в кровать. Рядом плакала Сесилия — сквозь тонкую стену я все слышал. Я зажал руками уши и уснул.
Следующий день был невыносимым.
Сесилия плакала, и я видел, что мама сбита с толку, хотя она ни о чем не спрашивала, а никто из нас ничего ей не сказал. Чуть позже приехали родители Сесилии. Мама наготовила еды, и нам предстоял милый семейный обед. Но Сесилия сидела молча, с заплаканным лицом. Наши родители чинно беседовали, да и я время от времени тоже вставлял реплику. Разумеется, они понимали, что что-то не так, но что именно, не знали и, возможно, предполагали, будто мы поссорились.
Вот только мы никогда не ссорились. Мы смеялись, дурачились, болтали, целовались, ходили на прогулку, пили вместе вино, лежали рядом голые.
В присутствии родителей она не плакала и ела, ничего не говоря. Движения ее сделались осторожными, а родители старались окружить ее заботой, это я заметил, они точно защищали ее самим своим присутствием.
Наконец они уехали.
Слава богу, они уехали в Арендал. До Арендала от нас было далеко, а мост, который возвел между нашими семьями Ингве, отдалил нас еще больше.
После Рождества позвонил папа. Он был пьян — это я понял по смазанной речи. Папа словно утратил контроль над голосом, и тот сделался более певучим, но ни насыщенности, ни нюансов в нем не прибавилось.
— Привет, — сказал я. — С Рождеством. Вы еще на Канарах?
— Да, — ответил он, — еще несколько дней пробудем. Хорошо, когда есть куда сбежать от темноты.
— Да.
— У нас будет ребенок, — сказал папа. — Унни беременна.
— Правда? И когда ей рожать?
— В самом начале осени.
— Отличная новость, — обрадовался я.
— Это точно. Вот и будет у тебя еще один братик или сестренка.
— Даже странно как-то, — сказал я.
— Ничего не странно, — отрезал папа.
— Я не в этом смысле, — поправился я, — просто между нами получится такая разница в возрасте. И вместе мы жить не будем.
— Не будете, но это все равно твой брат или сестра. А ближе не бывает.
— Да.
Мама на кухне накрывала на стол. Выплевывая пар, побулькивала кофеварка. Я потер руку.
— Хорошо вам там? — спросил я. — Купаетесь?
— О да, еще бы! Целыми днями у бассейна лежим. Хорошо, когда есть, куда сбежать от темноты. Мы так считаем.
Он помолчал.
— А мать дома? — спросил наконец он.
— Да, — ответил я. — Хочешь с ней поговорить?
— Нет, о чем мне с ней разговаривать?
— Не знаю.
— Вот и не задавай глупых вопросов.
— Ладно.
— Вы на Рождество в Сёрбёвог ездили?
— Да. Только что вернулись. Полчаса назад.
— И как там они, живы еще?
— Конечно.
— А бабушка болеет?
— Да.
— Это наследственное заболевание, знаешь? Паркинсон.
— Разве? — спросил я.
— Да. Так что ты в группе риска. Можешь заболеть. Тогда не удивляйся, откуда оно взялось.
— Вот возьмется, тогда и подумаю, — сказал я. — Слушай, мне ужинать пора, тут еда готова. Передавай Унни привет и мои поздравления!
— Ты позвони как-нибудь, Карл Уве. Когда мы вернемся. Ты почти никогда не звонишь.
— Хорошо, позвоню. Пока.
— Пока.
Я положил трубку и прошел на кухню. Кот улегся на придвинутый к столу стул — с него свисал взъерошенный хвост. Мама открыла духовку и положила на противень замороженные булочки.
— С едой у нас не очень, — сказала она, — но я нашла в морозилке булочки. Тебе сколько?
