Когда мы добрались до квартиры, папа достал из холодильника пиво, а Унни насыпала в вазочку арахиса. Ингве стало хуже, у него поднялась температура, и он прилег на диван. Кристин уселась в кресло рядом со мной.
Унни принесла плед и укрыла им Ингве. Папа наблюдал за ними издали.
— Ты зачем его укрываешь? — спросил он. — Он же взрослый, и сам может укрыться. Когда мне плохо, ты меня никогда пледом не укрываешь!
— Укрываю, — возразила Унни.
— А вот и нет! — папа почти кричал.
— Ты давай-ка успокойся, — сказала Унни.
— Кто бы говорил! — Папа выскочил в другую комнату и сел там на кресло, спиной к нам.
Унни усмехнулась и пошла его успокаивать. Я одним глотком выпил полбутылки пива и собирался было рыгнуть, но вспомнил о Кристин и, зажав рот ладонью, несколько раз сглотнул.
— Прости, — сказал я.
Она рассмеялась.
— Сегодня вечером я тут и чего похуже видала! — проговорила она так тихо, что слышно было лишь нам, и так же тихо засмеялась.
Ингве улыбнулся. Я встал и пошел к холодильнику за пивом. Когда я проходил мимо новобрачных, папа встал и направился в гостиную.
— Позвоню-ка я бабушке! — заявил он. — Они даже цветочка не прислали!
Я открыл дверцу холодильника, достал пиво и вдруг снова оказался в гостиной, рядом со столом, на котором лежала открывашка.
Ингве и Кристин чуть смущенно смотрели прямо перед собой. Папа громко разговаривал по телефону.
— Я сегодня женился! — говорил он. — Вы вообще это понимаете? Сегодня великий день в моей жизни!
Я бросил крышку на стол, отхлебнул и опустился в кресло.
— Хоть бы один-единственный цветок прислали! Хотя бы для вида, что вам на меня не наплевать!
Он помолчал.
— Мама! Да, но мама! — выкрикнул он.
Я обернулся.
Он плакал. По щекам текли слезы. Когда он говорил, лицо уродливо кривилось.
— Я сегодня женился! А вы не пожелали прийти! И ни цветочка не прислали! В день свадьбы собственного сына!
Он отшвырнул трубку и уставился в стену. По щекам по-прежнему текли слезы.
Наконец он встал и вышел.
Я рыгнул и взглянул на Унни. Она вскочила и кинулась за ним. На кухне послышались рыдания, всхлипы и громкие голоса.
— Ты как думаешь, — спросил я, немного помолчав, Ингве, — может, пойдем куда-нибудь, если уж мы в городе?
Он привстал.
— Мне совсем худо, — сказал он, — у меня температура. Лучше поедем домой. Давай такси вызовем?
— И папу не спросим? — засомневался я.
— О чем не спросите папу? — спросил папа, остановившись в дверях между комнатами.
— Нам, пожалуй, пора, — сказал Ингве.
— Нет, побудьте еще, — запротестовал папа, — отец у вас не каждый день женится. Да бросьте, там и пиво еще осталось. Повеселимся еще немного.
— Да я совсем разболелся, — сказал Ингве, — думаю, мне надо домой.
— А ты, Карл Уве? — папа посмотрел на меня мутными, почти пустыми глазами.
— Мы такси на троих закажем, — сказал я. — Если они уходят, то и я с ними.
— Отлично, — проговорил папа, — тогда я ложусь спать. Всем спасибо и спокойной ночи.
Через секунду он уже затопал по лестнице. Унни заглянула к нам.
— Вот как оно иногда бывает, — сказала она, — слишком расчувствовался, сами понимаете. Но вы идите, скоро увидимся. Спасибо, что пришли!
Я встал, и она обняла сперва меня, а потом Ингве и Кристин.
На улице я, чересчур вымотанный, чтобы стоять те несколько минут, пока мы ждали такси, уселся на бордюр.
Когда я на следующее утро проснулся дома, все произошедшее напоминало сон, а уверен я был лишь в том, что никогда прежде так не напивался. И что папа тоже был пьян. Я знал, как выглядят пьяные в глазах трезвых, и ужаснулся: меня же все видели, они видели, как я напился на свадьбе собственного отца. Правда, отец тоже был пьян, но что с того, ведь по нему это стало ясно только в самом конце, когда мы остались одни и он дал волю чувствам.
Я все испортил.
Иначе и не скажешь.
Я хотел, как лучше, но что толку?
Последние недели лета я провел в Арендале. Руне, редактор нашего радио, продавал в том регионе кассеты для автозаправок, и когда я однажды пожаловался, что у меня нет никакой подработки, Руне предложил мне торговать на улице кассетами. Я выкуплю их у него за определенную сумму — он наживаться на этом не станет, — а дальше уж назначу цену сам. Летом в Сёрланне полно туристов, деньги рекой текут, и если продавать популярную музыку, то не прогадаешь.
— Отлично придумано, — обрадовался я. — У меня брат как раз этим летом в Арендале живет. Может, я там и буду торговать?
— Прекрасно!
И вот однажды утром я загрузил в мамину машину, которую она на все лето одолжила Ингве, дорожную сумку с одеждой, раскладные стульчик и столик, большой кассетный магнитофон и коробку с кассетами, а сам уселся на пассажирское сиденье, надел новенькие солнечные очки «Рэй-Бэн» и откинулся на спинку. Ингве сел за руль, и машина тронулась. Как и раньше, в июле, светило солнце, машин на этом берегу реки было мало, я опустил стекло и, выставив в окно локоть, подпевал Дэвиду Боуи. Мы ехали по ельнику, сбоку мелькала река с песчаными пляжами, в которой, визжа, плескались дети, а потом снова скрывалась из виду.
Мы немного поговорили о папиных родителях — накануне мы заходили к бабушке и дедушке. Удивительно, но время у них словно замерло, в отличие от Сёрбёвога, где за последние годы все стремительно состарилось.
Мы проехали через маленький центр Биркеланна до Лиллесанна и дальше по Е-18 — маршрут, который за детские годы я успел выучить наизусть.
Я поставил кассету с Psychedelic Furs, их самый коммерческий альбом, мой любимый.
— Я тебе рассказывал, как в Лондоне ко мне однажды девчонка подошла? — спросил Ингве.
— Нет, — я покачал головой.
— Ты прямо вылитый вокалист из Psychedelic Furs — сказала она. И ей все надо было, чтобы кто-нибудь нас с ней вместе сфотографировал.
Он посмотрел на меня и рассмеялся.
— А я думал, ты больше похож на Аудуна Автомата? — пошутил я.
— Ага, похож, но это не так приятно, — сказал он.
Мы проехали мимо дома Гамсуна в Нёрхолме, и я подался вперед, чтобы через плечо Ингве посмотреть на усадьбу. Как-то раз в девятом классе мы приезжали сюда с экскурсией, и сын Гамсуна водил нас по усадьбе, показывал нам домик, где тот работал, и сколоченную писателем мебель. Сейчас тут все опустело и заросло.
