Но разговор не клеился.
Мы смотрели друг на друга и улыбались.
— Когда я сегодня утром проснулся, мне и в голову не пришло бы, — сказал я, — что вечером сюда приедешь ты.
— Мне тоже, — призналась она.
Над холмом пролетел самолет, и дом будто бы задрожал.
— Низко пролетел, — сказал я.
— Да, — она встала. — Я сейчас вернусь.
Я закурил, откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза. Вернувшись, она остановилась перед дверью в сад. Я поднялся, подошел к ней и, встав позади, бережно обнял ее за талию. Она положила руки на мои.
— Красиво здесь, — сказала она.
Внизу текла река, блестящая и черная, она вышла из берегов и залила футбольное поле, так что над водой остались лишь грубо сколоченные ворота. Над долиной сгустились сумерки. В домах на той стороне загорелся свет. По стеклу перед нами стекали капли.
— Да, это точно. — Я развернулся и прошел в гостиную.
У нее есть парень, она верующая, а я — лишь хороший друг.
Она уселась в плетеное кресло, убрала со лба челку и поднесла к губам чашку с остывшим чаем. Губы — вот что в ней, наверное, было самым красивым, они мягко изгибались, а верхняя чуть выступала, словно не желая повиноваться остальным чертам, правильным и чистым. Впрочем, возможно, что и глаза, которые иногда казались мне желтыми, потому что в лице ее сквозило нечто кошачье, хотя я, разумеется, ошибался: глаза у нее были серо-зелеными.
— Уже поздно, — сказала она.
— Но ты же не торопишься? — спросил я.
— Вообще-то нет, — ответила она. — У меня завтра никаких особых дел нет. А у тебя?
— Нет.
— А когда твоя мама возвращается?
«Твоя мама» — так могла сказать только Ханна, в ней словно еще сидели остатки детства, словно оно не успело из нее окончательно выветриться.
Я улыбнулся.
— Твоя мама? Ты так говоришь, как будто мне десять лет.
— Ну ладно, твоя мать! — поправилась она.
— Она только завтра вечером вернется. А что?
— Да я вот думаю, может, переночевать у тебя? Я в темноте водить не люблю.
— А что, тебе можно?
— Что — можно?
— Переночевать тут?
— А почему нет?
— Во-первых, у тебя парень есть.
— Уже нет.
— Что? Это правда? Почему же ты ничего не сказала?
— А я тебе, друг мой, не все рассказываю, — она засмеялась.
— Но я-то тебе обо всем говорю!
— Это верно. Но то, что мы расстались, тебя не касается.
— Еще как касается! Как раз меня это и касается! — не отставал я.
Она покачала головой.
— Нет? — спросил я.
— Нет, — ответила она.
Это «нет» предназначалось мне, иначе не истолкуешь. С другой стороны, я уже давно от нее отступился. Прошло много месяцев с тех пор, как она перестала занимать все мои мысли.
Она поджала ноги, и кресло скрипнуло.
Ханна мне нравилась. И мне нравилось, что она здесь, в нашем старом доме. Что мне еще надо?
Мы просидели так еще час, пока темнота за окном не сделалась непроницаемой и в стекле не осталось ничего, кроме отражения гостиной.
— Совсем поздно уже, — сказал я. — Ты где спать будешь?
— Не знаю, — протянула она. — Может, в твоей комнате? — она улыбнулась. — Я в незнакомых домах одна не люблю спать, — сказала она, — особенно тут. Вы же почти в лесу живете!
— Ладно, — согласился я. — Принесу матрас.
Я взял матрас с кровати Ингве и положил его на полу рядом со своей кроватью. Принес одеяло, подушку, простыню и пододеяльник и заправил постель, пока Ханна чистила внизу, в ванной, зубы.
В комнату она вошла в трусах и футболке.
У меня перехватило горло.
Под футболкой так отчетливо вырисовывалась грудь, что я не знал, куда девать взгляд.
— Ну вот, — сказала она, — я готова. А ты что, зубы чистить не будешь?
— Буду, — я старался смотреть ей в глаза. — Сейчас пойду.
Когда я вернулся, Ханна сидела за письменным столом и смотрела на фотографии, которые прислал мне Ингве. Фотографии были черно-белыми, и на некоторых я натужно позировал.
— Смотри, как ты хорошо тут вышел! — она показала мне один из снимков.
Я фыркнул.
— Ну что, ложимся? — спросил я.
Она встала, и кожа у меня покрылась мурашками.
Ее голые ноги.
Ее маленькие голые ступни.
Ее ладная грудь под тонкой футболкой.
Ханна улеглась на матрас на полу, а я — на кровати рядом. Подтянув одеяло к самому подбородку, она улыбнулась мне. Я улыбнулся в ответ. Мы немного поболтали. Она встала и пододвинула матрас ближе, под мою кровать.
Я подумал, что мог бы лечь к ней. Прижаться к ней. Гладить ей грудь, гладить ей ноги, гладить ей спину.
Но она была верующей. И совершенно невинной. Она не знала себя, не знала, как она сама устроена, иногда задавала совершенно удивительные вопросы — это качество я и любил в ней, и оно же меня останавливало.
— Спокойной ночи, — сказал я.
— Спокойной ночи, — ответила она.
Мы лежали неподвижно, и в темноте слышно было лишь наше дыхание.
— Ты спишь? — чуть погодя спросила она.
— Нет, — проговорил я.
— Не погладишь меня по спине? Это так приятно.
— Давай, — ответил я.
Ханна откинула в сторону одеяло и подтянула вверх футболку, оголив спину. Я сглотнул и принялся водить ладонью ей по спине — вперед и назад, вперед и назад.
— Ох, как же чудесно, — сказала она.
Не знаю, сколько я ее гладил, может, пару минут, но не больше — иначе сошел бы с ума.
— Ну как, теперь заснешь? — я убрал руку.
— Да, — она опустила футболку. — Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — сказал я.
На следующее утро она уехала, а я весь день лежал на диване и читал, а вечером мы с мамой ели пиццу и смотрели телевизор. Посадив на колени кота и поставив перед собой чашку с кофе, мама сидела перед телевизором. Я в одиночку съел почти целую пиццу, закинул ноги на стол и со стаканом колы в руках смотрел «Альберта и Херберта», совершенно бессмысленный шведский сериал, скорее всего, мама тоже так считала, но, когда тебя уже затянуло, непросто бывает собраться с силами и оторваться от экрана.
Ханна заполнила меня, словно пустое корыто. Я думал о ней весь день. Я давно отступился от нее: быть с ней вместе нам не суждено. Но теперь карусель — ржавая и старая, а когда-то блестящая и сверкающая — закрутилась снова.
