— Надо же — это было в прошлом году! — понял вдруг я. — А чувство такое, будто много лет прошло!
— Хорошее было лето, — сказал он.
— Это точно, — согласился я.
После перекрестка на Тименес мы въехали в лес. Прежде, на пустоши, было видно, как солнце высвечивает верхушки деревьев, а здесь оно скрылось совсем. Мы проехали автобусную остановку, которая напоминала мне о Билли Айдоле. Однажды мы возвращались домой со скучной вечеринки, на какие нас порой приглашали, стоял лютый мороз, и я мычал себе под нос эту песню.
«Rebel Yell».
— По-моему, у меня с каждой паршивой остановкой отсюда и до самого дома связаны какие-то воспоминания, — сказал я.
Он кивнул.
С правой стороны показался Топдалсфьорд. По воде, поблескивающей синевой у берега, вдалеке бежали белые барашки.
На пляже расположилась пара семей. Рядом бродили дети.
Приближалась осень.
— Как там у вас девчонки в училище? Есть годные? — поинтересовался я.
— Я не видал. А у вас в Кафедралке?
— У меня в классе есть одна, прямо красотка. Но, во-первых, она верующая.
— Раньше-то тебе это не мешало?
— Да, но эта прямо правильная. В церковь Филадельфии ходит. И все остальное, как оно бывает — дутые куртки носит, одежду из «Бик Бока», «Поко Локо». Ну, ты понял.
— А во-вторых?
— Я ей не нравлюсь.
— А с Ханной ты часто видишься?
Я покачал головой:
— По телефону пару раз говорили. И все.
Я боялся, что Яну Видару разговоры о Ханне наскучили, поэтому дальше развивать тему не стал, хотя меня и тянуло. Так что последние десять минут мы молчали, словно убаюканные ровным гулом двигателя, таким знакомым нам обоим. Мы как будто всю жизнь только и ездили на этом автобусе. Вверх — вниз, туда — обратно, день за днем. Автобус, автобус, автобус. Мы его отлично изучили, этот автобус. Стали виртуозами автобуса. А еще мы виртуозно болтались по окрестностям, на велосипеде или пешком, не говоря уж о самом смысле нашего существования, о мастерстве, которым овладели в совершенстве, — вынюхивать, что и где происходит. У какого-то чувака есть видео с «Техасской резней бензопилой»? Значит, погнали туда. Двор возле ветхого дома был завален мусором, а рядом топтался совершенно незнакомый, подозрительный, но в то же время какой-то сонный парень лет двадцати, и когда мы приехали, он, непонятно зачем, просто стоял посреди двора, а потом повернулся и посмотрел на нас. Дом его находился на отшибе, посреди поля.
— Говорят, у тебя «Техасская резня бензопилой» есть? — начал Ян Видар.
— Есть, ага, — подтвердил парень, — но я сейчас кассету друзьям одолжил.
— Ну ладно. — Ян Видар посмотрел на меня: — Поехали тогда обратно, что ли?
Кто-то из восьмиклассников остался дома один и наприглашал приятелей? Мы топали туда, стучались, нас звали в дом, где все пялились в телек, выпивки никакой не было, девчонок тоже, а гости — сплошь безмозглые придурки. Однако мы оставались, потому что развлечений получше у нас не имелось, их никаких не было, если говорить начистоту.
А начистоту мы говорили довольно часто.
О! Кто-то новую гитару себе завел?
Тогда вперед — по великам, и в путь, смотреть на гитару.
Да, разнюхивать мы научились отлично. Но нашим величайшим умением, в котором мы оставались непревзойденными мастерами, было кататься на автобусе и сидеть в комнате.
В этом нас никто не переплюнул бы.
Смысла все это не имело. Да, ничего особо осмысленного мы не умели. Интересных бесед мы не вели, чего нет, того нет, тем для разговоров имели мало, развивали мы их медленно, сами понимая, что топчемся на месте. Никто из нас не был выдающимся гитаристом, хотя мы и мечтали об этом, а что касается девушек, то изредка попадалась та, что не возражала, когда ей совали под свитер голову и целовали соски. Это были великие мгновения. Лучи благодати, озарявшие наш мир пожухшей травы, серого месива под ногами и пыльных проселочных дорог. Да, по крайней мере, для меня дело так и обстояло. Я думал, что и для него тоже.
В чем был смысл? Ради чего мы все это делали? Ждали ли мы чего-то? И как у нас в таком случае хватало терпения? Потому что ничего не происходило! Ничего! Получалось одно и то же! Один гребаный день за другим! В дождь и ветер, снег и морось, солнце и грозу мы делали одно и то же. Пронюхав о чем-нибудь, мы ехали туда, а потом возвращались, сидели у него в комнате, узнавали еще о чем-нибудь, садились на автобус, катили на велике, топали пешком, сидели в комнате. Летом мы купались. И больше ничего.
В чем смысл?
Мы были друзьями, только и всего.
А смысл — в ожидании, потому что в нем для нас и заключалась жизнь.
Ян Видар с гитарой в футляре вышел у Сульслетты, а я, теперь единственный пассажир, доехал до Буэна и зашагал домой, закинув за плечи ранец и сжимая в руке пакет с бабушкиными яблоками.
У мамы уже готов был ужин.
— Привет, — сказала она, когда я вошел. — Я тоже недавно вернулась.
— Смотри, — я протянул пакет, — бабушка яблок прислала.
— Ты к ним заходил?
— Ага. Тебе привет.
— Спасибо, — сказала она.
Я поднял крышку кастрюли. Рыба в томатном соусе. Наверняка сайда.
— Я у них поужинал, — сказал я.
— Ладно. А я вот проголодалась.
Она посадила на пол кота и, встав, взяла тарелку.
— А как там в «Нюэ Сёрланне» все прошло, а, Карл Уве? — проговорил я.
— Ой! — вскрикнула она. — Я напрочь забыла.
Я улыбнулся:
— Меня взяли на работу! Он проглядел мои отзывы — и все.
— Ты столько над ними работал. — Она положила на тарелку несколько кусочков сайды, открыла другую кастрюлю и выловила оттуда картофелину. Картофелина медленно покачивалась на ложке, а потом, когда мама перевернула ложку, скатилась на тарелку.
— И они сделали со мной маленькое интервью, — сказал я. — Ушло в печать в завтрашний номер.
«Ушло в печать» — самое газетное выражение.
— Как же замечательно, Карл Уве, — обрадовалась мама.
— Да, но вообще-то есть одна загвоздка.
Мама поставила тарелку на стол, достала из ящика вилку с ножом и села. Я уселся напротив.
— Загвоздка? — Она принялась за еду.
— Он сказал, мне пишущая машинка нужна. Там от руки писать не положено. Нельзя. Поэтому мне придется покупать машинку.
— Новая машинка дорого стоит.
— Ну перестань, уж на это-то у нас хватит денег. Это вложение. Мне ведь и платить будут. Ты же понимаешь?
