Среди вещей, оставшихся после папиной смерти, есть три записные книжки и один дневник. На протяжении трех лет он записывал в них всех, кого встречал за день, всех, кому звонил; отмечал, когда у него был секс и сколько он выпил. Иногда он приводил и коротенький комментарий, но чаще всего обходился без него.
Там часто попадается «К. У. в гостях».
Это обо мне.
Порой там написано «К. У. веселый» — это после того, как я побывал у них.
Иногда — «хорошо поболтали».
Иногда — «неплохое настроение».
Иногда ничего.
Я понимаю, что он вел учет всех, с кем разговаривал и встречался в течение дня, вел учет ссор и примирений, но не понимаю, зачем он отмечал, сколько выпил. Он словно вел протокол самоуничтожения.
*
Вернувшись после каникул в школу, я будто начал все заново: все было так, как за год до этого, когда я только поступил в гимназию. Класс был новый, ученики и учителя — незнакомые. Единственное различие заключалось в том, что в первом классе гимназии девочек было двадцать шесть, а сейчас — только двадцать четыре.
Я сел на прежнее место, за заднюю парту в левом углу, если смотреть от учительского стола, и вел себя как раньше: на уроках много высказывался, спорил с учителями, часто провоцировал других учеников, когда речь заходила о политике или религии. На переменах мои одноклассники сбивались в группки или держались вместе со старыми друзьями, а я тратил почти все силы и изобретательность на то, чтобы избавиться от унижения одиночества.
Я ходил в библиотеку и читал — например, «Соколиную башню» двадцатилетнего писателя Эрика Фоснеса Хансена, и думал, что спустя четыре года, когда мне будет двадцать, мое имя, возможно, тоже появится на обложке какой-нибудь книги. Я сидел за партой в классе, притворяясь, будто делаю уроки. Я ходил на заправку возле школы и покупал там что-нибудь, чаще всего какую-нибудь столичную газету, ведь читать такое никому больше в голову не пришло бы, и поэтому на большой перемене, тянувшейся бесконечно долго, у меня появлялось оправдание, почему я сижу в столовой в одиночестве. Или я делал вид, будто кого-то ищу. Я поднимался и спускался по лестницам, бродил по длинным коридорам, иногда ходил к Гимлехаллену
[29] или торговому училищу и все время высматривал кого-то несуществующего. Но чаще всего я стоял перед входом и курил, потому что это действие позволяло мне находиться в определенном месте рядом с другими, теми, кто со стороны мог показаться моими друзьями.
Страх, что кто-то подумает, будто у меня нет друзей, был небезоснователен. Однажды на доске объявлений появился листок бумаги. Ученик, недавно переехавший в наш город и никого в школе не знавший, хотел завести друзей, поэтому, если кто-нибудь захочет с ним подружиться, он будет ждать их на следующий день в двенадцать часов возле флагштока.
На следующий день в двенадцать возле флагштока собралась вся школа. Всем хотелось посмотреть на бедолагу, у которого нет друзей. Разумеется, он так и не объявился.
Может, это была шутка? Или одинокий бедняга увидел толпу и перепугался?
Кто бы он ни был, я его понимал.
Однажды я отправился в редакцию газеты «Нюэ Сёрланне» и попросил поговорить с тем, кто отвечает за новости музыки. Его звали Стейнар Виндсланн. Молодой, с густыми темными волосами, коротко подстриженными на висках и затылке, почти как у басиста из Simple Minds, со щетиной на подбородке и блеском в глазах. Я представился и объяснил, зачем пришел.
— Нет, постоянного музыкального обозревателя у нас нет, — сказал он. — Обычно я сам этим занимаюсь, но сейчас у меня работы навалом, поэтому, если бы этим кто-нибудь еще занялся, было бы отлично.
Он испытующе посмотрел на меня.
Ради такого случая я нарядился — надел рубашку в черно-белую клетку, как у Эджа, пояс с заклепками и черные брюки.
— А ты кого слушаешь?
Я ответил, и он кивнул.
— Давай попробуем. Вот, — он порылся в разбросанных по столу пластинках, — возьми эти домой и напиши о них. Если получится хорошо, станешь писать у нас отзывы на диски.
Я писал весь день, один черновик за другим, и в понедельник после уроков я пошел в редакцию и сдал шесть рукописных страниц. Он прочел их у себя в кабинете, стоя, невероятно быстро. А потом посмотрел на меня.
— Ну вот, передо мной стоит наш новый музыкальный обозреватель, — сказал он.
— Вам понравилось?
— Да, хорошо получилось. Найдется у тебя пара минут?
— Да.
— Я тебя сфотографирую и сделаю небольшое интервью. Задам несколько вопросов. Ты ведь в Кафедралке учишься?
Я кивнул. Он взял со стола фотоаппарат и навел на меня видоискатель.
— Сядь вон туда, — попросил он, показав в угол.
Когда он защелкал затвором фотоаппарата, меня охватил озноб.
— Держи, — сказал он. — Возьми эти диски и держи перед собой, — он протянул мне три пластинки, а я поднял их перед собой, изо всех сил стараясь серьезно смотреть в объектив.
— Тебе нравится U2, — сказал он, — а еще кто?
— Big Country. Simple Minds. Дэвид Боуи. Игги, естественно, тоже. Talking Heads. R.E.M. — вы их Chronic Town слышали? Охрененный. Просто крутейший.
— Ага. Ты музыкальный обзор про него пока не писал?
Кровь бросилась мне в лицо.
— Не-ет, — протянул я.
— А есть у тебя какие-то идеи насчет музыки? Например, достаточно ли у нас в городе концертов проводится? Что думаешь про музыкальные программы по радио? Есть что сказать?
— Ну, жаль, конечно, что у нас на радио всего одна музыкальная программа, а по телевизору вообще ни одной.
— Отлично! — похвалил он. — Тебе же шестнадцать, да?
— Да.
— Все, готово. Завтра напечатаем. А на следующей неделе приступишь. Ладно?
— Да.
— Тогда заходи в… да, в четверг. Обсудим всякие практические моменты.
Он пожал мне руку.
— И еще знаешь что, — вспомнил он, когда я шагнул к двери.
— Что?
— От руки писать нельзя. Это не прокатит. Если у тебя пишущей машинки нет, то раздобудь где-нибудь.
— Хорошо, — сказал я. — Спасибо.
Я вышел на улицу.
И не верил своему счастью. Надо же, я — музыкальный обозреватель в газете! В шестнадцать лет!
Я закурил и зашагал вниз. Сухой асфальт, черные от копоти окна, машины вокруг — все это напоминало настоящий большой город. Я, молодой музыкальный обозреватель, шагаю по улицам Лондона. Только что вынырнул из редакционной кутерьмы.
