— Ничего подобного. Честное слово.
Мы помолчали.
За белым штакетником виднелась река, зеленоватая в ярком солнечном свете, и крыши домов на другом берегу. Повсюду росли деревья, эти красивые зеленые создания, которых вроде как не замечаешь и которые не оставляют о себе воспоминаний в отличие, например, от собак и кошек, но чье присутствие, если вдуматься, более значимо и существенно.
Огонь в гриле потух. Несколько угольков еще оранжево тлели, другие превратились в серо-белые хлопья, а некоторые остались черными. Я раздумывал, не закурить ли мне. В кармане пиджака лежала пачка сигарет. На самой вечеринке это прокатило бы. Но сейчас — не факт.
Папа выпил. Пригладил ладонью густые волосы. Налил еще, но вино закончилось, и набралось лишь полбокала. Папа повернул бутылку и вгляделся в этикетку. А после встал и скрылся в доме.
Я подумал, что надо мне с ним быть поотзывчивее. Что бы он ни сделал, я буду хорошим сыном.
Эта мысль пришла одновременно с дуновением морского ветра, и каким-то странным образом эти два явления объединились во мне, в них была некая свежесть, разрядка после целого дня штиля.
Отец вернулся. Он допил последние капли и наполнил бокал из новой бутылки.
— У меня сейчас все хорошо, Карл Уве, — сказал он, опустившись на стул, — нам вдвоем хорошо.
— Да, я вижу, — сказал я.
— Да… — сказал он, не слушая меня.
Папа пожарил на углях стейки и отнес их в гостиную, где Унни постелила на стол белую скатерть, поставила новые сверкающие тарелки и стаканы. Почему мы не расположились на улице, я не знал, но решил, что это из-за соседей. Папа не любил, когда за ним наблюдают, по крайней мере, во время такого интимного ритуала, как еда.
На несколько минут покинув нас, он вернулся — в белой рубашке с оборками, которую надевал на вечеринку, и черных брюках.
Пока мы с ним сидели на улице, Унни сварила брокколи и запекла в духовке картошку. Папа налил мне бокал красного вина, сказав, что один бокал за ужином мне можно, но не больше.
Я похвалил еду. Дымок гриля сделал отличное мясо еще вкуснее.
— Тогда выпьем, — сказал папа, — за Унни!
Мы подняли бокалы и переглянулись.
— И за Карла Уве, — добавила она.
— Тогда уж давайте и за меня тоже, — рассмеялся папа.
Это был первый приятный момент, и по моему телу разлилось тепло. Глаза у папы вдруг заблестели, и я от волнения принялся жевать быстрее.
— Нам вдвоем так уютно, — папа положил руку на плечо Унни. Та засмеялась.
«Уютно» — прежде он этого слова ни за что не произнес бы.
Я посмотрел на свой бокал. Пусто. Я замешкался, понял, что замешкался, и, чтобы скрыть это, воткнул ложечку в картофелину, после чего словно машинально потянулся за бутылкой.
Папа ничего не заметил, и я, довольно быстро расправившись с этим бокалом, налил еще. Папа скрутил самокрутку, Унни себе тоже скрутила. И он, и она сидели, откинувшись на спинки стульев.
— Пойду еще бутылку принесу. — Он встал и направился на кухню, а вернувшись, обнял Унни.
Я поднялся, сходил за сигаретами, сел и закурил.
Этого отец тоже не заметил.
Он встал и вышел в туалет. Шагал он чуть покачиваясь.
Унни улыбнулась мне.
— Я осенью начну преподавать в первом классе гимназии, — сказала она. — Может, посоветуешь мне что-нибудь? Это мой самый первый класс.
— Конечно, посоветую, — пообещал я.
Она улыбнулась и посмотрела мне в глаза. Я отвел взгляд и сделал большой глоток вина.
— Ты же литературу любишь, да? — спросила она.
— Ну да, — ответил я, — и литературу тоже.
— Вот и я люблю, — сказала она, — а в твоем возрасте я столько всего читала!
— Правда?
— Чего я только не читала. Мне кажется, это было что-то экзистенциальное. В том возрасте оно особенно остро ощущалось.
— Да, — сказал я.
— Вы, как я погляжу, нашли друг дружку? — послышался сзади папин голос. — Это хорошо. Тебе, Карл Уве, надо поближе с Унни познакомиться. Она чудесная. И все время смеется. Правда же, Унни?
— Ну, не все время, — рассмеялась она.
Сев, папа отхлебнул вина, и взгляд у него сделался пустым, словно у животного.
Он склонился вперед.
— Я, Карл Уве, не всегда был тебе хорошим отцом. Ты так считаешь, я знаю.
— Нет, не считаю.
— Сейчас давай без глупостей. Хватит нам притворяться. По-твоему, я не всегда был тебе хорошим отцом. И тут ты прав. Я кучу ошибок совершил. Но знай — я всегда очень старался. Я старался!
Я опустил глаза. В последних его словах звучала мольба.
— Когда ты родился, Карл Уве, нога у тебя была вывернута в другую сторону. Ты об этом знаешь?
— Кажется, да, — ответил я.
— Я бросился в больницу. И увидел — увидел, что нога у тебя вывернута! И тебе наложили гипс, представляешь, ты был такой маленький и лежал с загипсованной ногой. А когда гипс сняли, я делал тебе массаж. Много раз в день, несколько месяцев. Так надо было, чтобы ты научился ходить. Я делал тебе массаж, Карл Уве. Мы тогда в Осло жили.
По щекам у него потекли слезы. Я глянул на Унни. Она смотрела на отца, сжимая ему руку.
— У нас тогда и денег не было, — продолжал он, — мы ходили в лес ягоды собирать, а я еще рыбу ловил, помнишь? Это все, чтобы хоть как-то выжить. Когда вспоминаешь о том, что было, об этом тоже помни. Я старался, ты не думай.
— Я ничего и не думаю, — успокоил его я, — всякое бывало, но это все ерунда.
Он поднял голову.
— Нет! — возразил он. — Не скажи!
Папа посмотрел на зажатую между пальцев сигарету, взял со стола спичку и, прикурив, снова сел.
— Но зато сейчас нам тут уютно, — сказал он.
— Да, — согласился я. — И ужин шикарный.
— У Унни тоже сын есть, — сказал папа. — Почти твой ровесник.
— Давай не сейчас, — попросила Унни. — Сейчас Карл Уве у нас в гостях.
— Но Карлу Уве же интересно будет, — возразил папа. — Они же, считай, почти братья. Правда же? Согласен, Карл Уве?
Я кивнул.
— Он отличный парень. Я на прошлой неделе с ним познакомился, — сказал он.
По возможности незаметно я подлил себе вина.
В столовой зазвонил телефон. Папа поднялся и пошел ответить.
— Ох ты! — воскликнул он, едва не потеряв равновесие. А потом, уже повернувшись к телефону, проговорил: — Да бегу, бегу!
Он снял трубку.
