Потом мы легли на валуны обсыхать, вытянувшись в струнку и поставив рядом кроссовки. Поверх своих кроссовок Ян Видар положил очки.
В тот день там были Мерете и Гюнн. Обе в бикини, они расположились на скале прямо посреди стремнины. Их присутствие будоражило нас, возбуждало, хотя мы и лежали неподвижно. Это казалось противоестественно. По крайней мере, мне.
Мерете была в красном бикини.
Она была на два года младше нас, закончила восьмой класс и только перешла в девятый, но какое это имело значение?
У нас с ней ничего и быть не могло, но поди объясни это телу?
Ох, как же досадно было смотреть и глазеть на нее. Смотреть на ноги, распластанные на скале и оттого казавшиеся более полными. И, конечно, на грудь.
Когда мы поднялись, то надеялись, что они посмотрят на нас и, возможно, подумают то же самое, что и мы. Но они выглядели такими равнодушными, такими бывалыми, что даже мы, Ян Видар и Карл Уве собственной персоной, до них недотягивали.
Мы забрались на водопад выше них, и нас понесло по течению вниз, на пороги, а оттуда — к широкой, глубокой реке.
Девочки даже бровью не повели.
Но к такому мы привыкли. Оно повторялось каждое лето уже три года подряд.
Я был как на иголках, и Ян Видар, видимо, тоже. По крайней мере, когда мы лежали на валунах, он вертелся и ерзал.
Мы даже перестали успокаивать друг дружку, говоря, что рано или поздно выпадет и нам шанс, потому что и сами в это больше не верили.
И зачем только там, в Дании, они все испортили?
Какая изощренная жестокость. Ради ерунды, чтобы лишний раз поржать, взяли и лишили меня всего на свете.
Я рассказал это Яну Видару.
Он рассмеялся.
— Так тебе и надо. Ты чего, совсем тупой — Бьорну и Йогге все выкладывать?
— Все уже наладилось, — сокрушался я, — вот прямо все! Одно к одному — лучше не придумаешь! И в итоге… ничего.
— А она клевая была?
— Да, клевая. Очень.
— Лучше Ханны?
— Нет, тут сравнивать нельзя. Это как яблоки и груши.
— В смысле?
— Разве можно сравнивать Ханну с какой-то датской девчонкой, которую я трахнуть хотел? Ты сам-то это понимаешь?
— А чего же ты тогда от Ханны хочешь?
— По крайней мере, говорить так о ней я не хочу.
Он улыбнулся и прикрыл глаза.
На следующий вечер я поехал к папе. Надел белую рубашку, черные хлопчатые брюки и белые кеды. В одной рубашке я всегда чувствовал себя голым, поэтому взял с собой пиджак, и, ухватив его за петлю, закинул за плечо, потому что в пиджаке было жарко.
Я вышел из автобуса сразу за мостом Люннсбруа и по улице, по-летнему пустынной и сонной, зашагал к его дому, где я жил той зимой.
Отца я нашел на заднем дворе, он поливал жидкостью для розжига угли в гриле. Без рубашки, в синих шортах и стоптанных кроссовках без шнурков. И это тоже было на него не похоже.
— Привет, — бросил он.
— Привет, — сказал я.
— Присаживайся, — он кивнул на скамейку у стены.
Окно кухни стояло открытым. Там, внутри, позвякивала посуда.
— Унни там хозяйничает, — сказал папа, — она скоро придет.
Глаза у него были мутные.
Он шагнул в мою сторону, взял со стола зажигалку и поджег уголь. Казалось, будто загоревшийся в гриле огонь, слабенький, почти прозрачный, синеватый внизу, вообще не соприкасается с углем.
— От Ингве ничего не слышно?
— Слышно, — ответил я. — Он заезжал ненадолго перед тем, как в Берген уехать.
— А сюда не зашел, — сказал папа.
— Он говорил, что хочет посмотреть, как ты тут устроился, но времени нет.
Папа посмотрел на огонек, теперь совсем маленький. Потом он отвернулся от него, направился ко мне и сел рядом на раскладной стульчик. В руках у него откуда ни возьмись появились бокал с красным вином и бутылка. Наверное, они все время стояли рядом на земле.
— Я тут сегодня вином балуюсь, — сказал он, — лето же, сам понимаешь.
— Да.
— А твоей матери такое не нравилось, — добавил он.
— Правда?
— Еще как! — сказал он. — Это, видите ли, плохо.
— Ясно.
— Ну да ладно, — он залпом осушил бокал. — Гуннар сюда забегал. Все вынюхивал. А потом пойдет бабушке с дедушкой доносить, что он тут увидел.
— Наверняка просто в гости заходил, — сказал я.
Вместо ответа, папа снова наполнил бокал.
— Унни, ты идешь? — позвал он. — Ко мне тут сын пришел!
— Да, сейчас иду! — послышалось из дома.
— Нет, он вынюхивает, — заупрямился он. — А после к твоим бабушке с дедушкой подлизывается.
С бокалом в руках он смотрел прямо перед собой. Потом повернулся ко мне.
— Выпьешь что-нибудь? Газировку или еще что? По-моему, у нас в холодильнике газировка есть. Сходи у Унни узнай.
Я встал, обрадованный возможностью прервать этот разговор.
Гуннар всегда был разумным и честным, приличным и порядочным во всех отношениях, никаких сомнений на сей счет и быть не могло. С чего вдруг папа на него накинулся?
Я вошел на кухню и после яркого солнечного света поначалу не мог ничего разглядеть. Унни отложила губку для посуды, подошла ко мне и обняла.
— Рада тебя видеть, Карл Уве, — улыбнулась она.
Я улыбнулся в ответ. Унни была душевная. Меня она всегда приветствовала радостно, почти восторженно. И относилась ко мне как к взрослому. Словно стараясь добиться моего расположения. Мне это одновременно нравилось и не нравилось.
— Взаимно, — ответил я. — Папа говорит, тут в холодильнике газировка есть?
Я открыл холодильник и вытащил бутылку колы. Протерев стакан, Унни протянула его мне.
— Твой отец — замечательный человек, — сказала она, — но ты это и так знаешь.
Не ответив, я улыбнулся и, убедившись, что мое молчание ее не обидело, отправился обратно на улицу.
Папа сидел на прежнем месте.
— Что мама сказала? — спросил он, опять будто бы глядя в никуда.
— Про что? — не понял я. Усевшись, я открутил крышку и налил полный стакан колы, так что пришлось отставить руку и ждать, пока пена не закапает на каменные плиты.
Папа этого даже не заметил!
— Про развод, — пояснил он.
— Ничего особенного, — ответил я.
— Я-то, небось, чудовище, — сказал он. — Сидите там и обсуждаете меня, да?
