— А ты когда?
— Мне шестнадцать. Мне вообще курить нельзя. Но тебе-то двадцать уже.
— Да ладно, уймись, — одернул меня он.
Я слегка обиделся и отошел чуть дальше в сад. От росшего на краю картофельного поля большого куста с белыми цветами расползался тяжелый аромат. Как же эти кусты называются?
Небо было светлое, лес на другом берегу реки — темный.
— Ты когда-нибудь видел, чтобы мама с папой обнимались? — спросил Ингве.
Я снова подошел к нему.
— Нет, — ответил я, — насколько я помню — нет. А ты?
Несмотря на полумрак, я видел, как он кивнул.
— Один раз. В Хове, значит, мне лет пять было. Папа так орал на маму, что она заплакала. Стояла на кухне и плакала. А он вышел в гостиную, но потом вернулся, обнял ее и стал утешать. Один-единственный раз это и было.
Я заплакал. Но вокруг было темно, и плакал я беззвучно, поэтому он ничего не заметил.
Перед нашим отъездом в город я пошел искать маму. В больших рабочих перчатках она расхаживала по саду и маленьким секатором подстригала травяной бордюр на клумбах.
— Не подкинешь деньжат? — попросил я. — Все, что было, я в Дании потратил.
— Давай-ка посмотрим, сколько у меня есть. — Она пошла за сумкой, а я двинулся следом.
— Полтинника хватит? — она вытащила из кошелька зеленую банкноту.
— А сотни нету? Я думал, может, пару пластинок куплю.
Она пересчитала монетки.
— Девяносто. Прости, больше нет.
— Ну и хватит, — сказал я, подошел к уже заведенной машине и уселся возле Ингве. Тот водрузил на нос солнечные очки «Рэй-Бэн».
— Когда у меня будут деньги, тоже себе такие куплю, — я показал на очки.
Машина тронулась с места и поехала вниз.
— Купи, когда получишь кредит на учебу, — сказал он.
— До этого еще два года.
— Тогда подработай. Устройся в Буэн доски складывать или еще куда-нибудь — не знаю уж, где у вас тут принято подрабатывать.
— Я думал, может, рецензии буду писать на пластинки, — сказал я, — интервью брать у музыкантов. И еще всякое такое.
— А-а, — протянул он, — идея хорошая. А для кого?
— Для «Нюэ Сёрланне».
Мы ехали по узкой дороге, под деревьями, мимо старых белых домов, над поблескивающей рекой. Когда мы добрались до водопада, я увидел, что на выступе там загорает несколько человек, и обернулся к Ингве.
— Мы же потом искупаемся? Мы и то, и другое успеем, — сказал я.
— Давай искупаемся, — согласился он, — на Хамресанден поедем?
— Ага.
— А мороженым там торгуют?
— Ясное дело. Там даже мягкое мороженое есть.
Я сводил Ингве на «Биржу пластинок» — этот магазин открыли в старом здании городской биржи. Надо сказать, я не без удовольствия примерил роль знатока — показывал Ингве все вокруг и растолковывал, что к чему.
Он показал мне какую-то пластинку.
— У тебя такая есть?
— Нет, а это что?
— The Church. Альбом The Blurred Crusade. Ты просто обязан их послушать.
— Ну ладно, тогда возьму.
У меня остались деньги на пластинку со скидкой, и я купил альбом «77» Talking Heads. Ингве решил дождаться студенческого кредита и пластинки пока не покупал.
Мы уселись в кафе возле библиотеки, курили и пили кофе. Я надеялся, что мимо пройдет кто-нибудь из знакомых: во-первых, чтобы Ингве не подумал, будто у меня в городе нет друзей, а во-вторых, чтобы мои приятели увидели меня вместе с Ингве.
Но сегодня в город никто, похоже, не выбрался.
— В каком магазине мама на Рождество купила те диски? — спросил Ингве. — Не помнишь?
На Рождество мама подарила Ингве дебютный альбом The The, а я — The Chameleons, их Script of the Bridge. О The Chameleons я прежде не слышал, но они оказались совершенно невероятными. А Ингве думал то же самое о The The. Мы поражались, как маме это удалось, ведь других таких меломанов, как мы с Ингве, в городе не было. По ее словам, она зашла в магазин и описала сперва Ингве, а потом меня, и продавец подобрал вот эти два диска.
Я узнал у мамы, что это за магазин и между Рождеством и Новым годом зашел туда. За стойкой стоял Харалд Хемпел. Он играл в Lily and the Gigolos
[28], и если он кого из музыкантов не знал, их и знать не стоило.
— Он на Дроннингенс гате, — ответил я, — зайдем туда?
— Давай заскочим по-быстрому?
Когда мы, покинув последний магазин пластинок, ехали по улице, я показал на одно из зданий в следующем квартале.
— Вон там редакция «Нюэ Сёрланне». Газеты, про которую я тебе рассказывал.
Ингве взглянул на здание.
— Какие-то они мелкие, — сказал он.
— Да это вторая по величине газета в городе. Примерно такая же, как «Тиден» в Арендале.
На Эльвегатен, где теперь жил папа, я заозирался, высматривая его. Но нет, его там не было.
— По-твоему, как лучше будет, — начал я, — написать туда или сходить лично поговорить?
— Лучше сходи.
— Ладно. Так и сделаю.
— Слыхал, кстати, Simple Minds приезжают? В Драмменсхаллене будут выступать.
— Да ладно?
— Ага. Еще не скоро, но билеты надо покупать заранее. Сходи обязательно.
— Ага. А ты не хочешь?
— Далеко и дорого. А от тебя можно добраться на электричке.
— Ладно, — пообещал я и откинулся на спинку кресла. Пока мы ехали, я представлял, как здесь все выглядело бы без дороги, без зданий, как тут все было прежде. Заливы и бухты, густые, возможно, непроходимые леса. Пляж Хамресанден — узкая полоска песка между рекой и морской бухтой. Ни вагончиков для кемпинга, ни палаток, ни дач, ни сараюшек, ни людей. Ни магазинов, ни заправок, ни домов, ни церквей, ничего. Только лес, горы, побережье и море.
В голове не укладывалось.
— Давай не поедем на Хамресанден? — предложил Ингве. — Что скажешь? Мама скоро все равно ужин приготовит.
— Давай, — согласился я, — я тоже хочу поскорее The Church послушать.
Меня в отличие от мамы никогда не расстраивал ничей отъезд. Но не отъезд Ингве. Впрочем, расстраивал — это сильно сказано. Скорее, я испытывал грусть.
Поэтому, когда мама повезла Ингве в аэропорт, я с ними не поехал, а вместо этого сел на велосипед и покатил к Яну Видару, а оттуда мы вместе отправились на отмель, где с час купались. Мы заходили возле порога, плыли вниз, над ровной и скользкой от водорослей скалой, и дальше, по течению, сопротивляться которому было невозможно и оставалось лишь медленно подгребать к берегу.
