— Какие же они охрененные! — вырвалось у меня.
— Скол! — сказал Коре.
— Скол! — повторил Юнни.
— Скол, — присоединился к ним Хеннинг.
— Скол. — Я осушил стопку, и по телу побежали мурашки. Я сделал музыку погромче. Снаружи подступал непроницаемый мрак, а внутри горел свет, и мы словно находились на корабле. На космической станции. Так оно и было. Мы дрейфовали где-то далеко во Вселенной. Я всегда это знал, но ощутил, лишь когда приехал сюда. Восприятие мира темнота каким-то образом меняла. И северное сияние. И уединение.
Ну что за хрень — отчего же меня так и тянет посмотреть на нее. Ни за что на свете мне не хотелось поощрять ее чувства.
Никогда больше на нее не взгляну.
Или, по крайней мере, буду смотреть только на уроках, когда ситуация того требует.
Ведь мне это не нужно. Она мне нравится, ну и что с того? Мне много кто нравится. И четвероклассники, и семиклассники. То ли дело Лив, сестра Вивиан, ей, дьявол меня сожри, уже шестнадцать, она всего на два года младше меня, на нее можно смотреть, сколько влезет.
— Вы сегодня вернулись? — спросил я Хеннинга.
Тот кивнул.
— Много поймали?
Он покачал головой:
— Море как вымерло.
Ушли они только в пять. К тому времени я выпил почти целую бутылку. Меня хватило на то, чтобы поставить будильник, но когда он позвонил в четверть девятого, я был считай что мертвый: он все еще издавал потусторонний писк, когда меня разбудили другие звуки — стук и звонки в дверь.
Я проковылял в ванную, плеснул в лицо холодной водой и открыл дверь.
За дверью стоял Ричард.
— Ты что, спишь? — спросил он. — Собирайся быстрее, ученики тебя ждут. Уже четверть десятого.
— Я заболел, — сказал я. — Я сегодня дома останусь.
— Глупости, — отмахнулся он, — живо собирайся. Прими душ, оденься, а я тут подожду.
Еще не протрезвевший, я посмотрел на него. Мысли мои словно пребывали в коридоре со стеклянными стенами. Ричард хотя и стоял в метре от меня, но был далеко-далеко.
— Ты чего задумался? — спросил он.
— Я болен, — повторил я.
— Я тебе шанс даю, — сказал он, — и лучше тебе согласиться.
Я взглянул ему прямо в глаза. А потом развернулся и прошел в ванную, где на несколько секунд залез под душ. Во мне кипела ярость. Я — сотрудник, учитель, и если кто-нибудь другой не явился бы на работу из-за болезни, Ричарду и в голову не пришло бы тащиться к нему домой. Ни за что на свете. Да, он прав, я не болею, но сути это не меняет. Я взрослый, а не ребенок, учитель, а не ученик, если я говорю, что заболел, значит, заболел.
Я выключил воду, вытерся, провел под мышками дезодорантом, оделся, прошел в коридор, где надел пальто, обулся и, обмотав шею шарфом, вышел из квартиры.
— Отлично, — сказал Ричард, — пошли.
Он унизил меня, но я ничего не мог с этим поделать. Правота и власть были на его стороне.
Темнота мне нравилась всегда. Когда я был маленьким, то боялся оставаться в темноте один, но в компании себе подобных я обожал и ее, и то преображение, которое переживает мир благодаря ей. Бегать по лесу или между домов в темноте совсем не то же самое, что при свете, — мир становился зачарованным, а мы превращались в искателей приключений, восторженных, с сияющими глазами и прыгающим сердцем.
Когда я стал старше, мне мало что нравилось так, как бодрствовать по ночам. Тишина и темнота притягивали, таили в себе обещание чего-то великого. А моим любимым временем года была осень. Мало что могло сравниться с ощущением, когда бредешь в темноте и под дождем по тропинке вдоль реки.
Но эта темнота была иной. Эта темнота лишала жизни. Она была неподвижна, неизменна независимо от того, проснулся ты или только ложишься спать, и заставить себя вставать по утрам становилось все труднее и труднее. Мне это удавалось, я просыпался и спустя пять минут стоял перед классом, но и там все, что бы ни происходило, казалось неживым. Словно, что я ни делаю, все тщетно. Каких бы усилий ни прилагал, проку нет. Все исчезало, растворяясь в могущественной тьме, в которой мы обитали. Ничто не имело значения, я мог говорить, что захочу, поступать так, как заблагорассудится.
В то же время на меня давило то, что я постоянно на виду, что все знают, кто я, и никак не оставляют в покое. Особенно в школе, где Ричард кружил надо мной, точно стервятник, готовый наброситься на меня, едва я сделаю что-то, что ему не по душе.
От выпивки мне делалось еще хуже, и так как работа моя не приносила никаких плодов, я уставал все сильнее. Меня словно опустошали, я оскудел и грозил превратиться в тень, призрак, такой же пустой и темный, как море и небо вокруг.
После того случая, когда Ричард пришел за мной домой, я пил и в рабочие дни, но всегда успевал вовремя проснуться и добежать до школы. Следующую выволочку Ричард устроил мне по-другому. Однажды на выходных я поехал в Тромсё. У Йогге был отпуск, и мы решили встретиться, в воскресенье вечером я опоздал на катер до Финнснеса, переночевал в Тромсё, а когда я наконец добрался до деревни, время шло к обеду и смысла идти в школу я не видел.
На следующий день Ричард вызвал меня к себе в кабинет. Он сказал, что доверял мне, что я — важный элемент школьной жизни, однако школа функционирует непрерывно, она должна функционировать непрерывно, и если я не прихожу на работу, то создаю сложности всем остальным. И ученикам тоже. Это моя ответственность и ничья больше, и повториться такое не должно.
Я стоял перед ним, за окном бегали ученики, а Ричард сидел за столом и выговаривал мне зычным суровым голосом, приводя меня в ярость. Но парализованная его голосом, ярость не нашла другого выхода, помимо старого, привычного, ненавистного: слёз.
Он унижал меня, хотя был прав, это моя обязанность; прогуливать работу, как когда-то я прогуливал гимназию, нельзя.
Силы меня покинули и воля тоже.
Прикрыв за собой дверь, я пошел в туалет в учительской и умылся, после чего, даже кофе не налив, опустился на диван.
Туриль сидела за своим столом и вырезала рождественские украшения. Она перехватила мой взгляд.
— Хочу сперва сама потренироваться, а потом и ученикам задам, — сказала она.
— А в педагогическом училище вас такому разве не учили? — поддел ее я.
— Нет, этому там должного внимания не уделяли. Все больше про педагогику рассказывали и прочую чепуху, — улыбнулась она.
Я выпрямился.
Можно взять и уволиться.
Кто сказал, что нельзя?
Кто сказал?
Это все говорят, но кто сказал, что я должен их слушать?
Ведь если я решу уволиться, меня никому не остановить? Да мне и увольняться не обязательно, достаточно просто не возвращаться сюда после рождественских каникул. Да, по отношению к школе это предательство, но кто сказал, что я не могу так поступить?
