— Прошу извинить. У меня гость.
Рафаэль не двигался с места, загораживая ей вход. В бледном свете комнаты она всё же разглядела фигуру, как-то неопрятно рассевшуюся в кресле, — философ Винсент Ходжкисс.
— Простите, что потревожила. Я пойду.
— Может быть, заглянете как-нибудь в другой раз… — сказал Рафаэль с выверенной неопределённостью и начал закрывать дверь.
— Я всё ещё читаю стихотворение.
— Стихотворение? Какое?
— Непростое для понимания.
Рафаэль усмехнулся, отстранённой усмешкой:
— Ничего, это полезно. Простите, я и правда занят.
Дверь закрылась.
Любовь — это мука! Фредерика и так и сяк вертела в голове его любезные, уклончивые фразы. «Как-нибудь в другой раз» — он сказал это из вежливости или пригласил ещё раз в гости? Или вот эти слова — «я и правда занят», хотел ли он её уколоть или уколол нечаянно? Простое объяснение, а именно что Рафаэлю Фаберу интереснее беседовать с Винсентом Ходжкиссом, — её не устраивало, ей надо было во что бы то ни стало выяснить, каково же его истинное отношение к ней, Фредерике! Ей не приходило в голову, что в эти же самые дни по Кембриджу бродили молодые люди, которые столь же мучительно обдумывали её собственные, иногда складные, иногда неловкие, путаные отговорки; а порою ведь бывало и так, что кто-то приходил к ней в гости, рассчитывая побыть с ней наедине, и заставал там нескольких других молодых людей.
Неделю спустя она наведалась ещё раз, со стихотворением. Он снова не пригласил её в комнату. Тогда она сказала, вежливо и решительно:
— Я пришла вернуть ваше стихотворение, которое вы так любезно дали мне почитать. Честно говоря, многое в нём осталось для меня загадкой, и я бы с большим удовольствием…
— Какое ещё стихотворение?
— «Любекские колокола».
— Я… дал вам… моё стихотворение?! Как такое могло быть?
— Ну да. Вы угощали меня редисом и сыром и рассказали мне, как приехали сюда из Любека… мы много ещё о чём говорили… а потом вы дали мне своё новое стихотворение.
— Не пойму, зачем я это сделал? — спросил Рафаэль рассерженно и недоумённо. — Верните, будьте добры! Оно недописано и пока ещё не предназначается для посторонних глаз.
— Пожалуйста, вот.
Он почти выхватил у неё из рук, быстро просмотрел страницы, все ли на месте.
— Оно мне безумно понравилось, — продолжала Фредерика. — Простите, конечно, не все отсылки мне понятны, но…
— Вам не за что извиняться. Я сам виноват. Не понимаю, как я вообще мог его кому-то отдать. Его и прочесть-то толком нельзя. Какое счастье, что я его получил обратно. Зачем я вообще стал морочить вам голову…
— Нет-нет, что вы, было очень инте…
— Спасибо, что вернули в целости и сохранности.
— Мне и правда было бы интересно его с вами обсудить.
— Конечно. Но не сейчас. В другой раз… Как ваша статья?
— Выходит в следующем номере.
— Очень жду.
— Мне…
— Хорошего дня, и ещё раз спасибо.
Она пересказала разговор Алану Мелвиллу. Тот, казалось, совсем не удивился непоследовательности Рафаэля: сам дал стихотворение, и сам же это отрицает!
— Шаг вперёд и два назад, в этом весь Рафаэль, — молвил Алан со знанием дела. — Видать, ты его ошеломила не на шутку.
— Не выдумывай.
— Учти, Рафаэль Фабер тебе подходит, только если ты стремишься к неразделённой любви.
— Может, и стремлюсь, — грустно ответила Фредерика (как знать, не угадал ли Алан? а если угадал, то это, наверное, важная черта её натуры).
Интервью появилось, как и было обещано, в следующем номере «Кембриджских записок», под заголовком «Рафаэль Фабер: поэт и учёный», очерк Фредерики Поттер о преподавателе колледжа Святого Михаила. Фредерика очень долго корпела над статьёй. Тони и Алан потом вырезали какие-то лишние абзацы и ловко перемешали строки критического комментария с фактами биографии. Фредерика недурно написала о стихотворениях; сопоставила языковой цветок-идею Малларме с цветами Д. Г. Лоуренса, в высшей степени половыми и антропоморфными. Рассказала, как «странно и необычно беседовать с человеком без родного языка, человеком, отсечённым от своих корней». (От метафоры отсечённых корней ей сделалось не по себе, и она поменяла фразу: «беседовать с человеком, утратившим связь с родной почвой».) Описала она и манеру, в какой он читает лекции, и аскетичное убранство его комнаты — так принято в жанре интервью.
Вскоре она получила письмо:
Уважаемая мисс Поттер,
хочу выразить крайнее недовольство упоминаниями о моей личной жизни, которые Вы не постеснялись включить в Ваш очерк в «Кембриджских записках». Если бы я знал, что Вы напишете в таком стиле, в разговоре с Вами я бы ограничился наблюдениями о поэтической технике, с каковыми Вы обошлись не в пример тактичнее.
Рафаэль Фабер
Фредерика в негодовании показала письмо Алану и Тони:
— Я ведь не написала ничего такого, что не было бы уже о нём известно. Другого я и не знаю. Моя статья пронизана чувством подлинного восхищения!
— Люди любят пооткровенничать, — заметил Тони. — Болтают всякое, а потом прочтут это про себя в статье и сразу начинают возмущаться.
— Что же мне теперь делать?
— Ждать, — ответил Алан.
— Чего? Он же меня ненавидит.
— Зато теперь ты ему точно запомнилась.
Она продолжала подолгу сиживать в читальном зале Андерсона. Наблюдала, как он работает, да и сама немало читала. Её уже не удивляло (хоть и очень задевало), что он, проходя мимо по пути в кафетерий, не улыбался ей в ответ, да и вообще вёл себя так, будто они незнакомы. Как-то раз он отлучился; она прикинула, что его не будет с четверть часа, и решила посмотреть, что же он читает. Не слишком много удалось ей почерпнуть из увиденного: на столе лежали какие-то тома на древнееврейском и древнегреческом, переписка Малларме, переписка Рильке и книжечка Рильке «Дуинские элегии» (своя, не библиотечная). Записи от руки выглядели так же, как его напечатанные стихотворения — изящные, мелкие, чёрные и чёткие, со всех сторон окружённые белизной страницы. Некоторые строчки были на греческом, некоторые — на иврите. Человека в этих записях выдавали разве что рисунки-каракули внизу страницы; присмотревшись, она разглядела вазы, банки, бутылки, кувшины — пузатые, высокие, с носиком, с горлышком, приземистые. И над ними, обведённые ровной рамочкой, слова — «конкретная универсалия»
[156]. Живой почерк Рафаэля обладал каким-то колдовским действием на Фредерику: при виде подписанного им конверта её бросало в дрожь; и вот сейчас она могла следить, как рождаются эти строки, как слова вытекают из его руки одно за другим, естественно и непринуждённо! Она приблизила свою руку к белой странице… Рафаэль тихо подошёл сзади и ледяным шёпотом осведомился, не может ли ей чем-то помочь. Она отдёрнула руку, будто обжёгшись! Затараторила:
