Ты, чья таит премаленькая внешность
Души могущество, безбрежность;
Философ, тайн предсущных приобщенный,
Глаз зрячий средь слепых, что в сне глухом
Читает в бездне вечной и священной
В неё вселённое божественным умом;
Великий и благой дитя-пророк,
Кто ясно столь постигнуть смог
Те истины, которые нам скрыты
В тьме нашей жизни и в гробу земном…
Внезапно Стефани открылось, что сквозной образ «бездны» в этой строфе — часть вордсвортовского представления о тьме, которой объята жизнь и мысль. И что своей правдивостью это представление не уступает описанию человеческих обрядов и ролей в строфе предшествующей, строфы колеблются, как чашки весов. И сходятся вместе, уравновешиваются в заключительных строчках VIII строфы, где поэт уверяет Ребёнка, что по мере взросления, с годами благословенное облако вокруг него развеется:
…Благая участь станет бесполезна.
Твоя душа свой груз земной возьмёт,
А тело — груз обыденных забот,
Тяжеле стужи, глубже жизни-бездны!
«Вечная бездна» — во́ды Книги Бытие становятся бездной, глубиной, которой достигает корень, пытаясь преодолеть своё заточение, груз земных забот и холодов. Стефани как раз доросла до понимания того, насколько «обыденные заботы» могут отяготить человека. Строки поэта тронули её (как в своё время в родильном отделении тронула точностью мысль — «погрязла в биологии»). Она почувствовала высокую радость оттого, что поняла: земные роли ребёнка-актёра сложно соразмерены с земным заточением и вечной бездной. В этой идее, в этом объяснении была какая-то удивительная свобода! Стефани посмотрела на часы, поняла, что записать или даже получше обдумать уже не удастся. Несколько минут назад ей чудилось, что это было какое-то откровение, явление истины. Теперь кажется — простая, хотя и верная догадка…
Маркус спустился вниз вместе с Уильямом. Миссис Ортон выпрямилась в кресле, растопырила толстые колени.
— Ну наконец. Давай-ка его мне сюда. Посмотрю, хорошо ли ты его обслужил.
— Всё у него в порядке. Я его держу. Погуляю с ним по дому.
— Говорят, дай ребёнка.
— Может, не надо? Я с ним похожу.
— Откуда тебе понимать, как младенца удовольствовать? Думаешь, удобно ему? Ты посмотри-ка на себя. Локти торчат во все стороны. Бестолковый из бестолковых.
Маркус отступил к подножью лестницы, не хотелось отдавать ей Уильяма. У неё посередине кисейной манишки — брошь с несколькими тряпичными чайными розами, острая булавка торчит вперёд. Маркусу не хотелось уступать Уильяма, чтоб она не увидела, какие там фокусы с подгузником. Не хотелось, чтобы Уильяма притиснули к этой булавке.
— У него всё хорошо, — повторил Маркус. — Хорошо.
— Это какой же упрямец! Вот что я тебе скажу. Всем ты уже надоел здесь своими закидонами! — рассвирепела миссис Ортон. — Суёшь свой нос, где тебя не просят, строишь из себя важную особу. А как до дела дошло, грязного подгузника испугался? Может, пора тебе уже к мамочке обратно вернуться, а, переросток? Дрейфишь обратно-то? А знаешь почему? Потому что к делу она тебя приставит. Будь это мой дом и моя воля, ты б у меня живо отправился на заработки. Вон какой, весь белый да нежный, как девица. Неженка и есть! Но пальца в рот тебе не клади, откусишь. Ну-ка, отдавай ребёнка, покуда худого ему не сделал! Что это ты так долго возился наверху?
— Всё я хорошо там сделал. А вы могли бы и сами, между прочим, подняться наверх да его переодеть. Я знаю, вы ходите вверх-вниз по лестнице, когда никто не видит. Больной вы только притворяетесь.
— Ах, ты ещё и оговариваешься?! Ну, теперь уж мне ничего не остаётся, как отобрать его у тебя!..
К ужасу Маркуса, она извлекла своё грузное тело из кресла и медленно, вперевалку направилась к ним. Маркус стоял бесполезно, прислонясь к балясине: прижать к себе Уильяма покрепче он не решался. А миссис Ортон, подвалив сбоку, вцепилась в плечи ребёнка своими сизыми пальчиками. Маркус не отпускал. Миссис Ортон потащила изо всей мочи, однако вдруг забуксовала на коврике — и грохнулась на каменный пол (отпустив при этом малыша). А хватка Маркуса успела ослабнуть чуть раньше…
Маркус присел на ступеньку лестницы. Ребёнок лежал у его ног, недвижный.
Миссис Ортон принялась неуклюже барахтаться, как выброшенный на берег кашалот, и стонать, и охать, и браниться.
В эту самую минуту в переднюю вошла Стефани. В уме у неё рассеянно вертелось, что в «Оде» отразилось учение Платона о предсуществовании души… каждая клеточка тела, однако, беспокоилась об Уильяме…
Ужасный, невозможный миг… Но вот уже Стефани, отшвырнув свои книжки, подхватила на руки сына. И тот — опамятовался — заголосил.
Кричала и миссис Ортон: мол, она совершенно уверена, что опять сломала ногу, боль ужасная, скорее вызывайте врача! И во всём виноват этот олух царя небесного, которому давно пора дать укорот, привык, что все перед ним тут ходят на цирлах! Врача, скорей врача, я не выдержу!
— Маркус, помоги ей подняться, пожалуйста.
— Не могу.
— Господибожемой! Подержи хоть ребёнка.
— Я б не доверяла ему с ребёнком-то. После того, что… ох… приключилось.
Стефани, сжав зубы:
— Можете встать, если дам руку?
— Нет, нет!
— Сейчас принесу подушку. И вызову врача.
Позвонив по телефону и бросив подушку лежащей на полу миссис Ортон, Стефани наконец забрала у Маркуса малыша. Уселась, бережно обняла, прижала к груди. Её била дрожь. Сердце стеснилось страхом, виной и отчаянием. Ладони сделались мокрые.
— И что это на нём за подгузник? Если так можно назвать. Где клеёнчатые трусики? Кто его вообще переодевал?!
— Я.
— Эх, Маркус, Маркус. Ну как же так можно?.. — Она зарыдала.
Маркус ушёл наверх и закрылся у себя в спальне.
Миссис Ортон продолжала лежать на полу, охая и извергая брань. Явился врач: переломов у неё нет, пара ушибов. Стефани с врачом отвели её наверх, в спальню, уложили в постель.
Врач осмотрел ребёнка: ссадинка на виске, но вроде бы вполне здоров и весел.
Стефани целовала висок и плакала. Есть что-то прискорбное в первой ране на новенькой, нежной коже.
13
Мумички
— Бывают ли у тебя сны? — спросил у Маркуса психиатр Ройс, по обыкновению.
— Я увидел плохой сон, после того как уронил ребёнка.
— Можешь его рассказать?
В этом сне все сидят в кружок на обитых тканью стульях, касаясь коленками. Играют в игру; его упорядочивающий ум условно назвал это «групповая игра», в подробности не вникая, то ли «музыкальные стулья», то ли «передай посылку». А может, это одна из тех непристойных игр, где коленками или носами передают какой-нибудь предмет или теннисный мячик между ухом и подбородком запускают и стараются не уронить. Все люди в этом сне как будто окоченевшие и словно обёрнутые тканью, с тычущимися, скрытыми под юбками коленками, в толстых передниках. Коленками они касаются. Он тоже играет в эту игру. И он потерял предмет, неизвестно какой, который все передают.
