Билл заговорил:
— Ты замечал, что раньше на надгробьях писали: «Умер», а теперь не так: «Ушёл из жизни» или даже «Уснул вечным сном»? Не очень-то нам смерть по нутру.
— Знаю.
— На Ближнем Востоке люди посыпают голову пеплом, рвут на себе одежду, вопят и рыдают. А мы просто идём рядом чинно. Я мог бы сказать, прости, я неправильно к тебе относился, но что это в сравнении с тем, что случилось?..
— Ничто, — молвил Дэниел, продолжая путь через чёрный воздух.
Он даже не заметил, как Билл замедлил шаг и присоединился к остальным.
32
Скорбные страницы
Хороший тон для романиста — не предаваться описаниям скорби. В детективах люди умирают чуть ли не на каждой странице, смерть устилает текст густым слоем, подобно тому как листва устилает ложи ручьёв близ итальянской деревни Валломброза, о чём писал Вордсворт (обыгрывая строки «Потерянного рая», где листья — души сражённых падших ангелов)
[256]. И заметьте, никто в детективе не онемеет от горя, все герои ведут себя так, будто ничего не случилось; если мы в разгаре увлекательного повествования, in medias res, то текст устремляется к следующей смерти; ну а если недалеко до развязки, то текст скоро подарит нам решение интеллектуальной головоломки, мы узнаем, кто же убийца. Детективы, подобно вере в первородный грех, примиряют людей с мыслью о собственной смертности, потому что оказывается, что у каждой смерти в мире — мире детективного романа — всегда есть виновник, и наша печаль по поводу смерти развеивается, едва совершается возмездие или искупление вины. Если же начать расписывать горе героев, то обнаружится неприятное последствие: они могут начать ощущать себя причиной беды и попутно угрызаться ещё чем-то. Так, Маркус не мог себе простить, что глупо замешкался с розеткой, и — уже совершенно иррационально — корил себя за то, что пожелал рассказать Стефани о своей любви к Руфи. Когда Маркус пришёл на поминальную трапезу к Фаррарам, он испытал неприятное потрясение: Руфь уже тут, как ни в чем не бывало, подаёт всем бокалы с вином и носит на руках малышку Мэри; та завладела сияющей, совершенно её заворожившей косой, цепко схватилась за неё одной ручкой, а в другой — бутерброд с курицей. Дэниел тоже терзался чувством вины, хотя разум его и восставал: он говорил себе, как и другим, что жизнь жены принадлежала ей самой, она жила сама и не стоит лишать её ответственности за собственную жизнь. И всё же позднее он будет, в разное время и подолгу, печально раздумывать: как вышло, что замужество за ним лишило её разговоров с Вордсвортом и Шекспиром; или что бы стоило ему в злополучный день вернуться хотя бы на час раньше; зачем он оттолкнул в то утро Уильяма, одетого в остатки её яркого бального платья?.. В первые дни после её смерти он чувствовал себя виноватым лишь тем, что остался жить. Правда, это ощущение пришло вторым, после первой инстинктивной вспышки… — уместно ли тут сказать «радости»? — когда Дэниел ощутил, что его-то жизнь не покинула; из-за этого он впоследствии тоже виноватился.
Здесь возникает соблазн перескочить через следующую часть жизни героев, в особенности Дэниела, выказав такт, благородную сдержанность; право, это было бы очень по-английски — на время отвернуться, а потом возобновить повествование, когда будет о чём повествовать. В былые времена авторы романов заканчивали сюжет свадьбой — теперь же мы знаем, что не всё так просто, и неуклюже, нерешительно бредём в зыбучие пески и трясину семейной жизни; в конце книги ставим знак вопроса, возникает неопределённость, возможность разветвления — читатель может продолжить рассказ в собственном воображении так, как ему угодно. Смерть, однако, более финальна, чем свадьба. Смертью завершаются трагедии. Когда мы видим, чем всё кончается для ослепившего себя Эдипа, как старый Лир в мучениях выкрикивает свои беспрерывные «навек», Корделия ушла навек… мы чувствуем — как верно подметил Аристотель — своего рода облегчение: слегка отпускают тяготящая душу жалость и давящий сердце ужас, и начинает проникать чистый свет. Но свет режет бессонные глаза скорбящего. Теннисон об этом знал: Средь стогн пустых пустой займётся день
[257]. Пишу это, и мне вдруг пришло в голову, что Шекспиру удалось сообщить финалу трагедии новую болезненную силу. Самое страшное страдание в «Короле Лире» — в конце, когда уже после трагедийного разрешения происходит нечто совсем уж непоправимое, невыносимое. Лир подносит зеркало к устам Корделии… Зачем живут пёс, крыса, конь, / Но нет в тебе дыханья?!
[258] Из-за смерти Корделии — а воображение живо рисует нам не только Лира, но и Корделию — аристотелевский катарсис испытать уже не получится. Мы отпустили бы — пожалуй, даже со светлым чувством облегчения — несчастливца Лира, но не запечатлевшуюся в наших сердцах кроткую умницу Корделию! Ушла и больше не вернёшься
[259]. Дэниел прочёл «Лира» — когда Билл едко намекнул ему на необразованность. Он собирался прочесть ещё много другого, чтобы суметь беседовать с женой о том, что ей интересно, но не одолел — из-за детей и «неприкаянных», из-за работы; или из боязни вдруг постичь ум Стефани и понять, сколь многое их разделяет? В «Гамлете» мы тоже находим развёрнутое изображение кручины; вялость действия, пассивное, бесцельное, продлённое страдание, разлитое в воздухе, — от чего оно, как не от скорби героя по отцу, которая, правда, возможно, связана с его подсознательными страхами и влечением к матери (всё это в человеке способно отлично уживаться и взаимодействовать). Гамлет поразительным образом оживает, когда погружается в мир смерти. Недаром на всех портретах актёров, игравших Гамлета в девятнадцатом веке, они неизменно изображены с черепом Йорика, у края могилы, в которую Гамлет прыгнет — а выйдет оттуда уже обретшей себя личностью. Вот я иду, Датчанин Гамлет
[260]. Уже не принц, а король. И до конца — меньше акта.
В этом смысле остаться в живых — отнюдь не разрешение трагедии. В следующие недели в сознании Дэниела прокручивался сюжет его жизни, ведущий из прошлого к ужасной минуте, а от этой минуты — вперёд, в будущее, страшной минутой всецело определённое. Вся его оставшаяся жизнь — жизнь после её смерти. Всё, что было до, сделалось теперь вдруг мучительным, зловеще, неестественно ярким — в той же мере, в какой изначально было естественно ярким, важным или просто счастливым. Воспоминания стали слишком острыми, пронзительными, наподобие света, режущего больные глаза. Вот они шагают под руку по изгрязна-жёлтому песчаному берегу в Файли, осыпанные брызгами, в рёве моря и ветра. Вот они в его маленькой комнатке в доме мистера Элленби, прильнули друг к другу, чтобы согреться. Вот она сидит на больничной кровати, на тумбочке — подаренные им ирисы… и она поднимает, поднимает Уильяма к кругу света от высоко висящей лампы для чтения, смотри, это свет. Но все эти картинки были отравлены и искажены тем, что из-под них сквозила та, последняя: задранная вверх губа, влажные оскаленные зубы, пряди волос на щеках, пятна на платье, сожжённая рука… Он всегда считал, что проживёт жизнь своего рода отшельником, посвятит себя помощи нуждающимся, и полюбил-то он однажды, всего однажды… мягкий взгляд внимательных голубых глаз… полные груди, округлые бёдра… походка, все движения, полные мирной неги… вспоминать разрозненные части её облика было почти терпимо; но совсем уж невыносимо и опасно — потянуться к ней мыслями, вызвать в памяти её всю, назвать по имени — как живую. Ум его работал безостановочно, измышляя хитроумные манёвры и планы выживания, чтобы знать и одновременно не знать, что́ он потерял. (Вернее, кого потерял. Но что — меньше и спокойнее кого.) Он не мог просто стереть прошлое из памяти (по крайней мере, так он думал), поэтому нужно было осторожно перебрать его в голове, кусочек за кусочком, и рассмотреть целиком в этом новом жестоком свете, мол, по-другому быть просто не могло, не могло. И ни в коем случае нельзя выпускать из виду правду, ни на мгновение не позволять себе мечтать, желать, чтобы она оказалась рядом, проявила себя каким-то способом. Подобное желание, чувствовал он, ослабит его жизненную хватку, а держался он исключительно благодаря воле да биологической непрерывности действий, к которой свелось его существование. Да, он должен продолжать вставать по утрам, кормить детей, работать.
