Да, рассуждал Рафаэль ясно и твёрдо, совершенно не беря в расчёт чувства слушателей. Одна холодная фраза вела за собой другую. В его комнате в колледже Святого Михаила эта прохладная честность, красота мысли Фредерику восхищала. Здесь же, в «Берторелли», среди бокалов с вином, поубавившихся паштетов и горок пустых раковин мидий, эта манера уже не казалась ей славной.
— Я думаю, то интересное, что было в Ван Гоге, в пьесе вульгаризировано. Очень уж глянцево-фрейдистской она получилась. Всё в итоге сведено к матери, умершему в младенчестве брату, в честь которого его назвали Винсентом, и к симбиотической связи с Тео. Такие проблемы есть у очень многих, но от них не становятся значительными художниками. Между тем Мартин Хайдеггер великолепно написал о сущности и значении запечатлённых Ван Гогом башмаков; у Антонена Арто есть блестящая работа, в которой он предполагает, что безумие Ван Гога — результат непонимания искусства обществом. Но все подобные богатые возможности в пьесе упущены. В ней не чувствуется сколько-нибудь серьёзного движения философской или культурной мысли — одни только личные отношения да игра света на сцене. Боюсь, что это чересчур английское произведение. В нём, как бы это сказать, словно сгустился свойственный английской натуре мистицизм, к которому я, не будучи англичанином и, возможно, обладая излишней предвзятостью, не могу присоединиться. Вы, англичане, с лёгкостью чрезвычайной присвоили себе Ван Гога, приспособили к своей традиции. В живописи эта английская традиция, как мне кажется, связана с Уильямом Блейком и Сэмюэлом Палмером, а в литературе — с романистами, которых, на мой взгляд, читать практически невозможно: с Джоном Каупером Поуисом
[244] и, конечно, Дэвидом Гербертом Лоуренсом. Но Ван Гог не был англичанином. Он отменно знал Рембрандта и хорошо понимал французских импрессионистов. Англичане же потеяли моду бездумно восторгаться его пшеничными полями да цветущим миндалём, не видя при этом более широкой перспективы. Такое восприятие искусства — провинциально.
Он продолжал:
— И наконец, остаётся вопрос самого стиха. Хотелось бы заметить, что в наше время уже практически невозможно достойно писать стихом, в той или иной мере тяготеющим к пятистопному ямбу, и не тащить за собой разом весь шлейф романтических славословий поэтов-георгианцев. Форма стиха, подразумевающая пасторальный восторг, вряд ли способна выразить суть Ван Гога как художника, его роль в искусстве. Таково моё мнение, возможно, ошибочное.
— Что ж, — сказала Мартина, нервно вздохнув. И тут же, сухо: — Вы изложили свою позицию весьма красноречиво и убедительно.
Тогда Рафаэль поднял глаза с каким-то беспокойством, провёл рукою по лбу, будто отводя прядь волос, и повёл плечами, словно только что очнувшись. В это мгновение он походил на испуганного ребёнка, которого застигли за шалостью, но тут же лицо его вновь приняло выражение вдумчивой суровости, с каким он произносил свою тираду. Фредерика наблюдала всё это, потом взглянула на Александра: тот встретил беспокойный, колючий взгляд Рафаэля как-то устало-терпеливо.
— Возможно, вы правы, — ответил он. — Мне трудно спорить сейчас, пьеса-то уже написана. У меня не было такого намерения… наделять пьесу всеми теми английскими свойствами, которые вы упомянули, но вполне возможно, что я это сделал невольно. А фрейдистские мотивы… в постановке на них почему-то сделался странный упор. Но неужели они прямо так выпятились? Я-то хотел всего лишь… — Он остановил фразу на половине. — Ладно, это не так уж и важно…
Мартина сочувственно накрыла его ладонь на скатерти своей ладонью и тихо пожала.
Потом Фредерика будет несколько недель анализировать свои чувства в ту минуту, когда её любимый мужчина раскритиковал другого её любимого мужчину. Надо отдать ей должное, она не допустила даже и мысли, что могла быть главной причиной этого столкновения. Тогда, за столом в ресторане, она с первую секунду ощутила беспокойство за Рафаэля: сейчас он поймёт, что нарушает правила приличия и гостеприимства, о которых так беспокоился в такси. Потом, когда она увидела, как собственнически Мартина Сазерленд возложила ладонь на руку Александра, её поглотила чистая ревность. Она смотрела на Рафаэля (которому, в отличие от Александра, всегда охотно подчинялась) и пыталась унять в себе противоречивые чувства: желание защитить Рафаэля от случившегося конфуза — и порыв дать ему пощёчину, расцарапать физиономию. Но как же быть с Александром? Она приостановила неверие в его пьесу — пьесу, запечатлевшую сражение между солнечным светом и светом землисто-тёмным. Она сказала:
— Видишь ли, Рафаэль, если ты человек таких страстей, как Ван Гог, то прийти к «такое оно есть» можно не иначе как через «таким мне нравится это видеть». То есть прийти к объективности можно только через субъективность, обладание. Мы, обычные люди, не имеем права ставить себя на место Ван Гога, не имеем права его критиковать.
— Обычные люди не обязаны воздерживаться от суждений только потому, что перед ними гений, — ответил Рафаэль. — И вообще, откуда ты всё про Ван Гога знаешь, чтоб говорить с такой уверенностью?
— Отчасти как раз из пьесы! Для меня в этой пьесе — правда.
— Ты великодушная натура, — сказал Рафаэль.
И именно из-за этих последних, бесчувственно-язвительных слов взгляд Фредерики возвратился к Александру: он улыбнулся. Без какого-либо стеснения или злости, просто устало и тепло, он улыбнулся! Фредерике захотелось крикнуть: «Я люблю тебя, Александр!» — но его рука была в руке Мартины, и не просто была — поглаживала кончики её пальцев.
Позднее, когда стали появляться рецензии на пьесу, она осмыслила всё происшедшее тщательнее. Критики из серьёзных изданий в основном были настроены враждебно по отношению к Александру, к Лоджу и Гринуэю — помягче. Были те, кто писал на волне новых «сердитых» настроений, раззадорясь от пьесы Джона Осборна «Комедиант», — они готовы были упрекнуть Александра в том, что темой его пьесы стало искусство, а не жизнь, прошлое, а не современность, индивид, а не общество. Да и сам Ван Гог, по их мнению, не сегодняшний театральный герой. Ван Гог — любимец обычных, заурядных людей. Тони Уотсон написал для «Кембриджского обозрения» в этом духе длинную залихватскую статью, разыскав и ловко использовав брошенные Рафаэлем Фабером отсылки к Арто и Хайдеггеру.
Она обдумала ещё раз доводы Рафаэля. Не «вот таким мне нравится это видеть», а «вот такое оно есть» — привёл он слова Рильке, — и было в этом правильное, мудрое, то, что она в Рафаэле любила. Но что-то уже изменилось: под конец своего последнего года в Кембридже она всё чаще стала видеть Рафаэля не через призму влюблённости, а именно таким, какой он есть. Об Александре он рассудил, даже не попытавшись его понять, — и Фредерика, любившая до сих пор Рафаэля безоговорочно, готовая интересоваться и восхищаться им бесконечно, — теперь совлекла с Рафаэля нимб правоты. В мысленном с ним споре она язвительно цитировала ему из Нового Завета, который он не признавал священной книгой: «Не судите, да не судимы будете», или притчу о сучке и бревне: ага, сучок замечаешь в чужом глазу, а у себя не видишь бревна. Напустился на Ван Гога — мол, художник пребывал во власти теорий, — а сам разве не отдаёшь дань всяческим теориям? Высказался против «личного» в живописи и слове, а сам пишешь — о потаённом, глубоко личном, сокровенном! Эти мысли-споры могли длиться часами. Стоит только дать волю осуждению, и оно начинает копиться, без роздыха и пощады. Одно из последствий этого душевного переворота: получив из журнала «Вог» приглашение на обед в гостинице «Гайд-парк» для двенадцати финалисток конкурса, Фредерика с радостью подтвердила, что будет.
