Вдруг всё встало для неё на свои места: из-за второй заповеди — не сотвори кумира! — он не сотворяет персонажей, не называет их именами. Из-за страха перед конкретным образом он одержим ускользающим цветком-идеей Малларме!
— Но я же никогда, ни на мгновение, не верила дословно…
— Все равно это твоё наследие, христианство, тебе и решать — принимать его или нет. Я-то тут при чём?..
Он заговорил о себе. Их разговоры — те, что складывались, — порою так и происходили. Сперва резко выразит несогласие, потом обмолвится невзначай о чём-то личном — буквально пара слов, с безопасного расстояния. Потом слегка приоткроет к себе дверцу. Он ненавидел, как ей казалось, прямые личные вопросы. (Правда, после интервью она и не осмеливалась их задавать.) Но время от времени он делился с ней кусочками своей жизни, которые она бережно прятала в копилку, в точности запоминала. Как-то однажды он ездил на праздники в Уэльс. Его сёстры читают всё, что он пишет, до единого слова. В детстве он боялся темноты и неоткрытых бутылок. Возможно, это было как-то связано с джиннами (или духами места, в римской мифологии). Сказал так, или это она сама присочинила, про мифологию? Ещё он работает — пишет — с рассвета до десяти утра. Он терпеть не может Джордж Элиот. И сидр «Мерридаун». Перед нею были кусочки складной картинки… или не сшитые пока лоскутки домашнего одеяла: живые, милые, причудливые, в завитках и узорчиках, не совсем понятные, прихотливо разбросанные. Но ведь есть и другой Рафаэль, царящий в пространстве своих лекций о Малларме, пространстве красочном и сияющем, сложном, дерзко-пышном — и упорядоченном. Что же есть человек? Были ещё образы прикорневой поросли фикуса-баньяна из «Неисследованных краёв», которые его в какой-то степени обнажали; в краснушном бреду они вдруг коварно предстали перед ней в виде разнообразных мужских органов у юношей в цвету на воображаемом, в опояску стен комнаты, бумажном фризе. Так что же есть человек? Как нам это узнать?
— Ты мог бы научить меня, как истолковывать религиозное учение.
— Разве я могу передать моё понимание? Это должно быть в крови.
— Но мы же можем просто говорить о метафоре как два образованных человека. Мы ведь живём в одном мире.
Он улыбнулся немного благосклоннее:
— Конечно, мы можем говорить о метафорах. Мы и говорим.
— В Ветхом Завете есть метафоры, которые относятся к моей теме. Песнь песней.
— Ах вот как… — сказал Рафаэль.
— Тебе не нравится, — храбро начала Фредерика, — сотворять для вещей образ, давать имена вымышленным людям… Тебя отталкивает идея Боговоплощения… Но… эти метафоры в Песне песней такие конкретные!
— О да, — сказал Рафаэль. — Живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твоё — ворох пшеницы, обставленный лилиями; два сосца твои, как два козлёнка, двойни серны
[214]. Скорее сравнения, чем метафоры.
Голос его, зачитывая по памяти строки, звенел чисто, ясно, музыкально; ничего педантического в этой манере, лишь щепетильность да лёгкая отчуждённость. На лице, однако, всё ещё поигрывала «ангельская» улыбка.
— Или вот описан мужчина, — продолжал он. — Руки его — золотые кругляки, усаженные топазами; живот его — как изваяние из слоновой кости, обложенное сапфирами. Голени его — мраморные столбы, поставленные на золотых подножиях; вид его подобен Ливану, величествен, как кедры
[215].
Как чужды, подумала Фредерика испуганно, как чужды нам в своём чеканном великолепии эти сравнения. От «браслета волос на костяном запястье» мурашки бежали у неё по коже; странным холодком протянуло между лопаток и теперь — от этого незнакомого и потому опасного словесного чародейства.
— Мне нравятся простые строки между этими яркими конкретными сравнениями, — сказала она. — Как прекрасны ноги твои в сандалиях
[216]. И — большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют её. Если бы кто давал всё богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением
[217]. Рафаэль… неужели это стихи тоже о Боге? Я всегда думала, что это о любви плотской, но теперь мне кажется…
— Ну конечно это о Боге! О невообразимой любви и радости за гранью человеческого восприятия. Этот текст неминуемо окажется в центре твоей диссертации.
Его слова повисли в воздухе; живот-изваяние из слоновой кости абсурдно и пугающе засиял среди пенисных кущ, под сенью юношей. Изнемогаю от любви?
[218] — думала Фредерика, и в то же время: среди всех этих минералов, всего этого животного изобилия и умножения (ну надо же: зубы как овцы, выходящие из купальни, у каждой по паре ягнят
[219]) — уже и невозможно вообразить что-то на собственный манер! Она посмотрела на Рафаэля и рассмеялась.
— Для моего восприятия это слишком чужестранно, слишком чувственно и притом, одновременно, слишком холодно, — призналась она.
— Для моего тоже, — согласился он, будто бы с грустью. — Мне больше нравятся смутные отголоски этих образов в видениях и миражах Малларме…
— Рафаэль, я… Я не пытаюсь навязываться… Я просто хочу…
— О, я знаю. — Он направился к ней, осиянный золотом и слоновой костью, среди мирровых пучков и цветников ароматных
[220], в нежном, юном шёлковом облачке… Худой, темноволосый, в очень чистом, мягко сияющем вельветовом пиджаке. Подошёл и положил руку ей на плечо. — Я знаю. Ты просто хочешь всё! Ты бесподобная девушка, Фредерика.
— Но ты будешь хотя бы просто разговаривать со мной о диссертации?
Тень озабоченности вдруг пропала с его лица.
— Почему бы и нет? — сказал он почти весело. — Вряд ли мне удастся от тебя отвертеться. Будем сидеть рядышком год за годом, в уютном молчании, в читальном зале Андерсона, время от времени заведём спор на богословские или эстетические темы…
— Ты всегда можешь меня прогнать, если станет со мной скучно.
— Ну, такого не может случиться. — Рафаэль легонько коснулся губами её лба. — Что-что, а скучно с тобой не бывает. Но учти, я существо очень пугливое. За границами моей крохотной естественной среды.
— Я хочу быть её частью.
