Сказать, что Суэцкий кризис или события в Венгрии в тот год произвели какие-то глубокие перемены во внутренней жизни Фредерики, было бы совершенно неверно. Её скорее волновало, как возникшее тогда между Кембриджем и внешним миром напряжение отразится на её внешней жизни и планах. К тому же она была влюблена в Фабера. И отодвинула от себя чрезвычайно многое — в том числе перестала играть на сцене, а также заводить беспорядочные связи — то ли из-за Рафаэля, то ли из страха забеременеть, а может, просто-напросто поняла, что причиняет людям (мужчинам) напрасные страдания?
В будущем возможны были две гипотетические Фредерики: одна затворилась в университетской библиотеке, пишет что-то изящное и искусное о метафоре в религиозной литературе XVII века; другая — её она представляла себе более смутно — пребывает в Лондоне, пишет нечто совершенно другое: остроумные критические статьи для газет и журналов, может, даже новый городской роман вроде тех, что выходят из-под пера Айрис Мёрдок. Беда, однако, в том, думала она порой, что эти две Фредерики уживаются в ней слишком уж слиянно. Фредерика, которая пишет докторскую диссертацию, зачахла бы от скуки, погибла бы от духовных усилий, не живи в ней одновременно её неугомонная, порывистая мирская сущность; а мирская Фредерика без внутренних богатств и поисков была бы словно глянцевый, но пустой карапакс. В воображаемом, гипотетическом будущем обе её половинки могли бы сосуществовать, поэтому она предприняла шаги, направленные к благу обеих. Она подала заявление в докторантуру. И одновременно, по совету Алана Мелвилла, участвовала в конкурсе талантов журнала «Вог»; написала в январе 1957 года и представила автобиографию на восемьсот слов и две небольшие статьи.
Одна из статей была о её путешествии в Прованс: вангоговские пейзажи, соус айоли, игра в шары, мистраль, ничуть не изменившаяся с визита художника рыбацкая деревня Сент-Мари-де-ла-Мер, изваянная из дерева темнокожая служанка Сара Кали. (Фредерике понравилось и запомнилось ничем не подкреплённое мифическое отождествление служанки Сары с богиней Кали-разрушительницей.) Вторую статью она написала в форме списка «1956: Классно / Не-классно»; под «Классно» разместились Айрис Мёрдок, «В ожидании Годо», названия пронзительно-ярких расцветок туфель, новые голоса и мысли прибывших венгерских беженцев; под «Не-классно» — грубости в духе Джимми Портера, газетные заголовки о Суэцком кризисе, плиссированные юбки, которые мнутся, общественный спор о речи аристократии и среднего класса
[200].
— Такое чувство, — сказала Фредерика Алану Мелвиллу, — что я пишу списки, как у Элиота в «Заметках к определению культуры», помнишь, там свёкла, английские борзые, музыка Элгара
[201], шинкованная капуста… Почему идея списков так притягивает?
— Ну, у него-то список получился слабенький, он же американец, то есть иностранец, — ехидно проговорил Алан, шотландец-космополит. — И заметил он то, что прямо-таки бросается в глаза. Кстати, отварная капуста ничего не значит в культурном плане, это всего лишь отвратительная на вкус еда.
— Так уж ничего и не значит? Разве капуста не сообщает, что англичанам в принципе не до вкуса?
— Даже если учитывать, что у слова «вкус» здесь двоякий смысл, — сказал Алан, — разве это какая-то существенная характеристика? Для описания нашего национального характера лучше задаться парой вопросов. Почему мы, к примеру, терпеливо и кротко стоим в очереди на автобус, а на футбольных матчах горазды устраивать потасовки? Или почему мы думаем, что полиция состоит из гуманистов, я ведь из собственного загубленного детства знаю, что полицейские могут тебе и уши поотрывать, и выбить из тебя обратно твой завтрак, если он у тебя, конечно, имелся.
Она пришла посоветоваться с Рафаэлем Фабером по поводу докторской. Бумаги она подавала в ту же неделю, когда у него состоялся долгий и тягостный разговор с Винсентом Ходжкиссом об отношении к Израилю. Отношение Рафаэля к Израилю было сложным, двояким. С одной стороны, у него было ощущение, что он должен находиться там, вместе со своими чудом выжившими собратьями, бороться за дальнейшее выживание еврейского народа, с другой — его пугает вступление в слишком тесное национальное сообщество, — и, кажется, потребность остаться тут, где он сейчас, мыслить так, как он привык — как европеец, космополит, интеллектуал, — берёт в нём верх… Но разговор этот не относится к сюжету нашего романа, Фредерике не ведомо было ни его содержание, ни то, что он вообще состоялся. Не знала она и историю Израиля, все её безобразия и триумфы; в Блесфордской женской школе увлечённый преподаватель Священного Писания дал им лишь скудную выжимку библейских событий и схематичную карту этих совершенно беззащитных (в военном плане) земель.
О конкурсе в журнале «Вог» Фредерика Рафаэлю не сообщила. Она была уверена, что его мнение об этом никчёмном жизненном направлении будет вполне определённое и ханжеское. «Ханжеское», а не «пуританское», потому что Рафаэль еврей. Ещё ей в голову пришло слово «щепетильное», но оно было явно слабоватым.
Как и многие другие исследования того времени, гипотетическая диссертация Фредерики имела отправной точкой взгляды Т. С. Элиота, в данном случае — его мысль о пресловутой «диссоциации», разрыве единства мысли и чувства. Диссоциация, утверждал Элиот, приключилась в период между Шекспиром и Донном, которые ощущали свою мысль так же непосредственно, как запах розы, и Мильтоном, который такой способностью уже не обладал. В 1956 году не принимать этот «перелом» в поэзии было всё равно что не верить в идею ледниковых периодов или вкушения запретного плода. Или всё равно что отрицать фрейдовское бессознательное (пусть даже кто-то вроде Билла воспитал в тебе привычку проявлять ко всему скептицизм, чутко и упрямо сомневаться в любых утверждениях). Столь крепко укоренилась вера в этот разлад между словами и вещами, что практически невозможно было не считать, что в этом смысле поэзия Шекспира качественно отличается от поэзии Китса, или читать Теннисона без задней мысли, что до Джона Донна ему далеко. Читая Донна, Фредерика вновь и вновь, по-настоящему, непосредственно и остро ощущала каждую мысль — с Теннисоном такого не случалось. (По моему опыту, сейчас у студентов всё иначе: творения Донна для них — зашифрованные тексты, философия желания, вымысла; перед их умственным взором не рисуются ни браслет волос на костяном запястье
[202], ни яркий воздух, одевающий ангелов
[203], ни золото, отбитое в тончайшую сусаль
[204]; их сердце не бьётся чаще при мысли о солнце, подглядывающем в опочивальню любимой
[205], или о звезде, заточённой в склепе
[206].)
