Фредерика ответила радостно:
— Да. Конечно.
Фредерика поехала в Блесфорд на поезде с Эдмундом Уилки — у него были дела в новом университете. На станции Калверли её вдруг затошнило, закружилась голова, и Уилки преданно провёз её сквозь вокзал на багажной тележке. Дома семейный врач быстро поставил диагноз — краснуха. «Отлично, юная леди, вы переболеете этим до того, как выйдете замуж и родите». Фредерика мотала саднящим, воспалённым лицом из стороны в сторону и не стала говорить, что не имеет — по крайней мере, пока — к замужеству и материнству охоты. Стефани с семьёй в гости не наведались, чтобы вдруг не заразиться. Фредерика отчасти даже была рада: Уильям и Мэри вызывали в ней смуту. Нянчить их ей не хотелось, однако мысль о том, что на земле теперь два новых, нечужих ей человечка, первобытно и приятно будоражила. Краснуха опасна для плода. Она вспомнила, как всякий раз семя устремлялось внутрь неё с противозачаточной пастой и как затем всё это неопрятно, обильно вытекало наружу, и подумала, что навряд ли так можно от кого-то понести. Она всегда верила в «удачу». Удача — не расплодиться раньше времени.
Уинифред приносила ей всякие утешительные блюда: куриный суп и мясной бульон, а вечером — «ломтики», кусочки черствоватого белого хлеба, размоченные в горячем молоке и посыпанные сверху сахаром, — с детства памятное постельное лакомство больного ребёнка. Уинифред не расспрашивала о Кембридже, сама Фредерика ничего не рассказывала. Мать лишь осведомлялась, удобно ли дочери лежать, да взбивала подушки. Своё здесь присутствие Фредерика ощущала не то чтобы злом, но точно чем-то привычным и неизбежным. Уинифред умела заботливо ухаживать за людьми и попросту делала привычное для себя дело. Фредерика так никогда и не узнала ни в ту неделю, ни потом, что молчаливая женская фигура, сновавшая вокруг неё с подносом и салфетками, внутри пылала яростью и отчаянием. Со злостью и даже каким-то отвращением Уинифред смотрела на юно-взрослое, долголягое, разметавшееся по постели во влажной ночной сорочке создание, на эту наглую замену её дочери, её ребёнку. Уинифред стояла на кухне, и в ней разгоралось сухое, бескровное пламя обиды; лишь из гордости она заставляла себя обслуживать этого, самого своего малозависимого ребёнка. Дни, когда она растила детей, уже позади, больше ей не вынести. А это создание, с такими длинными ручищами и ножищами, что прямо-таки век бы не смотреть, лежит здесь как младенчик и словно нехотя принимает её услужение. Я как дерево без сока, думала про себя Уинифред, оставьте уж меня в покое. При этом она знала, как и сама Фредерика, что родной дом на Учительской улочке в этот раз плохо приветил свою питомицу.
Явился к Фредерике и Билл собственной персоной. Увидев, как она, вся красная и пылающая, горячечно ворочается в кровати, он расстроился и почувствовал неловкость. Он поздравил её с отличной сдачей первой части экзамена, тоном несколько будничным, будто меньшего от неё и не ждал, и поинтересовался, что спрашивали. Она сердито пожаловалась, что в дни подготовки заучила множество всего просто наизусть, целыми страницами, и прозу и стихи, даже никаких заметок себе не делая: куски из «Сказки бочки» Свифта, «Видение о Петре-пахаре» Ленгленда, «Смерть в пустыне» Браунинга, «Эмпедокл на Этне» Арнольда… А теперь с каждым днём всё меньше остаётся в голове. Какой же прок в такой памяти? На это Биллу было что ответить. Хорошая память, начал он, — бесценное сокровище, важнейшая часть человеческой культуры. Правда, тут же признался он своей измученной дочери, и сам он теперь всё чаще и чаще забывает имена и названия: «Почему же первыми из памяти уходят имена?» Я вчера долго пытался вспомнить, как зовут Лесли Стивена, запаниковал, заодно из головы выскользнули и дочь его Вирджиния, и «Национальный биографический словарь», который он издал. В итоге я как дурак сказал мальчикам: «Выдающийся человек, отец автора удивительного женского романа „На маяк“»
[181]. Форменный идиотизм! Хорошую память ты, как и все мои дети, унаследовала от меня. Берегите её. Тренируйте. Память — наше наследство, то, что связывает нас с равными и подобными.
Фредерика подумала, что вообще многое унаследовала именно в том виде, какой свойствен ему. Тяга к ученью, жажда знания, всяческих новых сведений достались ей от Билла с такой же очевидностью, как рыжие волосы, острота ума и то, что, обинуясь, можно назвать недостатком выдержки. Где заканчиваются врождённые свойства натуры и начинаются приобретённые? — не раз будет спрашивать она себя в последующие годы. Английская словесность живьём присутствовала в её составе, наравне с геном рыжеволосости или геном, заставлявшим задумчиво кривить рот и нервно перебирать в воздухе пальцами. У Билла научилась она толковать стихи, спорить аргументированно, различать формы мысли. Где же пролегает в нас граница между природой и культурой? Герард Вейннобел считал, что в мозгу есть готовые нейронные связи, материальная основа, языковая машинерия, которая позволяет всем человеческим существам распознавать определённые грамматические структуры; это так же верно, говорил он, как то, что человек обладает врождённой способностью, благодаря уже геометрической машинерии, организовывать свои пространственные впечатления, опознавать горизонтали и вертикали, круглое и квадратное. Вопрос: возможно ли унаследовать языковое чутьё так же, как, например, абсолютный слух или математическую интуицию? И значит ли это, что кому-то по наследству могут передаться словарный запас и ритмика Шекспира, задиристый слог Лоуренса, хитроумие и благая самоуверенность Мильтона?..
Поговорили они с Биллом и о Маркусе. Билл заметил:
— Кажется, он выправляется. Но для этого мне пришлось притвориться, будто я совсем не интересуюсь его делами.
— Разве в твоей хитрости тут дело? Просто он пытается выйти на свою собственную дорогу. Что вполне естественно.
— Вам всем нравится думать, — сказал Билл, — будто я верю, что наши дети рождаются на свет затем, чтобы заканчивать наши незавершённые дела. Но я не таков. Хотя не стану скрывать, меня волнует преемственность. Передача ценностей.
— Ну, не знаю… — произнесла она с расстановкой. — Твоё настоящее и твоё будущее — в тебе. А моё настоящее и будущее — во мне. Наполеон сам себе династия.
В душе ей хотелось, чтоб Билл сказал: «Ты пошла в меня, ты продолжишь моё дело». Впрочем, скажи он это, она тут же принялась бы спорить. Хотя, вообще-то, только что сознательно сама отрезала ему путь к этой фразе. Как будто мало было отдаления Маркуса и схода с дистанции Стефани.
— У тебя всё сложится отлично, — молвил он, но не с былой горячей напористостью, а скорее с осторожной утвердительностью, словно от сказанных слов что-то может не сбыться.
Он задумчиво посмотрел на неё; возможно, увидел в ней, в её физиономии в завитках тёмно-розовой зернистой сыпи, невыносимое отражение себя. Фредерике казалось (и порою не нравилось), что Билл со всей вредительской, придирчивой пылкостью куда пристальнее следил за успехами и Стефани, и Маркуса, чем за её успехами, и жаловал их больше, чем неё. Какая-то часть его души, по-видимому, отзывалась на тихую, покладистую женственность старшей дочери, обретённую им ещё в жене. Маркуса же он пытался направлять и пришпоривать, как самого себя. Словно бессмертие тела должно прийти к нему через дочь, а ума и духа — через сына. А она, Фредерика, — похожая на него больше всех, ну разве нет? — и как женское существо, и как существо умственное ему не столь мила.
